Юлиан Семенов - Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго...

— Вы знаете, товарищ Семенов, я категорически не согласен с критикой вашей последней повести в «Литературной газете». В наших газетах есть очень много критических статей о вашей повести, но со статьей Борисовой в «Литературке» мы категорически несогласны.

В общем, в конце уже первого дня мне стало ясно, что этот, так называемый преподаватель Кильского университета кафедры русского языка — обыкновенный НТСовец, антисоветчик, который приехал на фестиваль ничуть не для отдыха, а для самой что ни на есть работы.

Кстати говоря, уже через три месяца в Москву он прислал мне письмецо и мою с ним фотографию. Значит, кто-то был с ним второй, который снимал нас, когда мы сидели на скамеечке. Он потом показывал мне крохотный фотоаппаратик, величиной со спичечный коробок, но это уже было в конце, после того как я и Пекелис поняли, что никакой он не военнопленный, а сражался против Красной Армии в рядах Власова. Получилось это так.

Американцы попросили меня подарить им мою книжку. Я пообещал им это сделать. Но их делегация жила за городом — в городе-спутнике километрах в двадцати пяти от Хельсинки. С машинами у нас было трудно, а постольку-поскольку я там представлял газету «Известия», брать машину Юры Голошубова, собкора газеты «Скандинавия», было неудобно, потому что ему и Кривошееву, приехавшему вместе со мной, надо было все время быть около нашего штаба, чтобы знать все происходящее на всех аренах фестиваля: и в дискуссионных клубах, и на стадионах, и в других городах.

Так вот, как-то раз приехал Виктор Михайлович, который, кстати говоря, тоже умолял меня подарить ему книжку. Книжку я ему подарил и в придачу дал еще поллитра и написал на поллитровой этикетке: «Пей российскую русскую водку и не чихай, Виктор Михайлович!», или что-то в этом роде, точно я уже не помню.

Я попросил Виктора Михайловича отвезти меня к американцам, чтобы я успел им подарить книжку (это было накануне моего отъезда). Виктор Михайлович как-то засуетился, стал смотреть на часы. Я его пристыдил:

— Что, Виктор Михайлович, боитесь, что свистну вас?

Он засмеялся и ответил:

— Я чекистов за версту чувствую. Они прислали мне в ФРГ сообщение и приглашение в страну от моего двоюродного брата, но я воробей стреляный, меня на мякине не проведешь.

— Пасуете?

Виктор Михайлович покраснел и сказал:

— Ну ладно. Вы выходите к входу, а я сейчас подгоню машину.

Он подогнал голубой «фольксваген», и мы с Витей Пекелисом поехали к американцам. И вот тут у нас пошел разговор более или менее откровенный.

Витя Пекелис сказал, что он служил во власовской армии, вывел из окружения роту, расстреляв перед строем предателя — командира, за что был награжден орденом Красного Знамени и произведен из сержантов сразу в старшие лейтенанты.

Виктор Михайлович аж взвился и стал спрашивать: «А кого вы знаете из власовцев?» Мы с Пекелисом переглянулись, и в общем-то все нам стало ясно. Пекелис перечислил фамилии генералов и командиров, которые ушли с Власовым к фашистам. Виктор Михайлович качал головой, что мол знает их, и говорил: «Этот в Париже… Этот в Мюнхене… Этот во Франкфурте-на-Майне».

Мне тогда — в Хельсинки — казалось, что Маша Воробьева и Виктор Михайлович знают друг друга. Даже Маша как-то мне сказала:

— Знаете, мне кажется, что Виктор Михайлович из прибалтийских немцев.

Я ее спросил:

— Почему вы так думаете, Машенька?

Она мне ответила:

— Я — филолог. Мне это кажется по произношению… Но убеждение это у меня было совершенно точным.

У Васи Захарченко, в его дискуссионном клубе, который помещался в одном из фешенебельных районов Хельсинки, в фешенебельном трехэтажном здании, отделанном мореным деревом, — там был свой постоянный разведчик — Ли Ренс. Он ходил в рваном пиджаке и заштопанных джинсах, подчеркивая этим свой демократизм. Одному из наших он сказал:

— Меня сейчас приглашают работать в радиостанцию «Голос Америки». Как вы думаете — стоит мне туда идти?

Сказал он это с наивным видом, стараясь позондировать почву и вызвать людей на дискуссию о передачах «Голоса Америки», но на дискуссию с ним никто не пошел, а так посмеялись, и разговор на этом закончился.

Так вот — Ли Ренс Машу знал очень хорошо, а Маша знала Виктора Михайловича. А Виктор Михайлович в беседах со мной смертным матом ругал американцев и все время кричал: «Мы — русские люди, мы любим свою родину. Американцы негодяи!»

Кстати сказать, он мне говорил, что он сейчас ищет верного человека в Париже, чтобы открыть там переводческое бюро. Так как он — перемещенное лицо и у него нет паспорта, то ему обязательно нужно верное подставное лицо. В машине, когда мы подъехали к американской резиденции и я подарил ребятам-коммунистам свои книжки, мы потом долго сидели, пили шотландское виски и спорили с Виктором Михайловичем. Он говорил:

— Ни одна нация в истории человечества не знала такой массовой эмиграции, как это познала русская нация, если, правда, не считать жидов.

Он сказал не жидов, а ж и дов.

Я ему говорю:

— Виктор Михайлович, вот теперь вы начинаете говорить откровенно, своим лексиконом — евреев называете жидами.

Виктор Михайлович заторопился, засмущался и сказал:

— Да нет же, я не звериный антисемит.

Я ему сказал:

— Обыкновенный антисемитизм ничуть не лучше звериного.

Виктор Михайлович сразу же стал уходить от этого разговора. Вообще я убедился, что они — живущие в эмиграции и активно выступающие против нас — ничегошеньки не знают и не понимают, не могут понять происходящего сейчас у нас на Родине.

Споря с нами, Виктор Михайлович очень волновался. Мне даже кажется, что мы зародили в нем семя сомнения в правильности его деяний. А в общем — черт его знает! Может быть, это — мимикрия.

Я его, кстати, спросил:

— А как же с самогонкой, Виктор Михайлович? Наши пленные ржавую воду пили, а что касается самогонки, так этого в литературе не было.

Виктор Михайлович засмеялся и сказал словами песни:

Была у меня еще одна занятная встреча. На второй день фестиваля к пирсу Хельсинкского порта пришвартовалась шхуна «Матильда» — полупарусник, полутрубный корабль — Международного альянса студентов.

Мы туда с Генрихом Гурковым приехали поздно ночью.

На рейде светились огоньки. Рядом с «Матильдой» — весь в джазовых песенках корабль «Гдыня» польской делегации.

Мы оставили свою машину и пошли на шхуну «Матильда».

Рослый парень стоял в дверях и никого не пропускал. Мы показали свои корреспондентские карточки, сказали, что мы из Советского Союза, на нас посмотрели со смешанным чувством страха и удивления и… пропустили.