Александр Блок - Том 7. Дневники

Отсюда — начало порчи русского сознания — языка, подлинной морали, религиозного сознания, понятия об искусстве, вплоть до мелочи — полного убийства вкуса.

Они нас похваливают и поругивают, но тем пьют нашу художническую кровь. Они жиреют, мы спиваемся. Всякая шавочка способна превратиться в дракончика. Вот за что я не люблю вашу милую m-me Ростовцеву, Поликсена Сергеевна! Эти, которые заводятся около искусства, они — графини Игнатьевы. Они спихивают министров и приручают, — сказать противно, — m-me Блок (Марью Тимофеевну Беляеву). Это от них — так воняет в литературной среде, что надо бежать вон, без оглядки. Им — игрушки, а нам — слезки. Вернисажи, «Бродячие собаки», премьеры — ими существуют.

Патронессы, либералки, актриски, прихлебательницы, секретарши, старые девы, мужние жены, хорошенькие кокоточки — им нет числа. Если бы я был чортом, я бы устроил веселую литературную кадриль, чтобы закружилась вся «литературная среда» в кровосмесительном плясе и вся бы провалилась прямо ко мне на кулички. Ну, довольно. [66] Приходится еще выноску… Почему же я признаю некоторых дам, критиков и пр.? — Потому что мораль мира бездонна и непохожа на ту, которую так называют. Мир движется музыкой, страстью, пристрастием, силой. Я волен выбрать, кого хочу, оттуда — такова моя верховная воля и сила.

У мамы по вечерам сильная боль в спине. Милая моя, господь с тобой.

14 февраля

Сегодня к вечеру пришло письмецо от моей милой.

Дни все скучнее и тяжеле. Прятанье от Соловьевского вечера, на следующий день — у Поликсены Сергеевны, дамы говорят и в газетах пишут все не то, что было. Актеры ломались, Аничков кощунствовал, память Вл. Соловьева оскорблена. Тоска воплотилась для меня в шлянье по банкам — все отвратительнее становится это занятие. У мамы был доктор Грибоедов, наговорил пошлостей.

Кинематографы и пр. Сегодня вечером у мамы — с тетей Софой, которая приехала на несколько дней из Сафонова.

Милая моя, господь с тобой.

15 февраля

Пока я гулял на Стрелке, звонил ко мне приехавший Михаил Иванович Терещенко. Воротясь, я позвонил, мы болтали. Новые замечания о «Розе и Кресте» — читали в вагоне «Франческу да Римини», есть сходные положения, но, говорят, до какой степени д'Аннунцио поверхностнее, трескучей (еще сближение: у д'Аннунцио тоже доктор, говорящий о меланхолии). Не хотят издавать всего А. Белого — до 30-ти томов! («топить и его и себя»). Очень не нравится начало романа («Петербург») в том виде, как набрано у Некрасова. Не нравятся также путевые заметки. Об альманахах я высказался объективно, что надоели они (мама мне это говорила).

Маму знобит, слабая, я пил у нее вечером чай, купил ей куст сирени.

Милая, господь с тобой.

16 февраля

Значительный день. Днем — в «Сирине», туда Терещенки приехали с генеральной репетиции «Электры» Штрауса, страшно бранясь. Все, что я предполагал о постановке этой оперы Мейерхольдом (и Головиным), кажется, сбылось. Все костюмы, позы и прочее взяты из немецкой книги (единственной существующей) — срисованы прямо. А книга есть начало изучения критской культуры по тем небольшим еще данным, которые добыты из раскопок.

Обсуждение больных вопросов — об А. Белом (роман, путевые заметки, собрание сочинений — не полное, письма Метнера — уже настойчивые и грозящие потомством, дурное отношение к А. Белому Иванова-Разумника).

Пообедав на Николаевском вокзале, я пошел к Жене. Он объяснял мне вавилонскую систему, позже пришел г-н Архангельский со своей женой (невенчаны).

Характерные южане, плохо говорящие по-русски интеллигенты, парень без денег, но и без власти, без таланта, сидел в тюрьме, в жизни видел много, глаза прямые. Это все — тот «миллион», к которому можно выходить лишь в БРОНЕ, закованным в форму; иначе эти милые люди, «молодежь» с «исканиями» — растащит все твое, все драгоценности разменяет на медные гроши, все растеряет, разиня рот. Женя этого не понимает, но в нем самом есть единственная неистребимая и нерастворимая ценность: он — «лучший из людей». — Сидели до 2-х часов ночи, г-н Архангельский все разевал на меня рот, дивовался, что я за человек. — Мороз страшный.

17 февраля

Сегодня от упиранья и самозащиты голова болит. Бродит новая мысль: написать о человеке, власть имеющем, — противоположность Бертрану. Тут где-то, конечно, Венеция, и Коллеоне, и Байрон. Когда толпа догадалась, что он держал ее в кулаке, и пожелала его растерзать, — было уже поздно, ибо он сам погиб. Есть нечто в М. И. Терещенке. Вчера он был в старой шапке, уютной, такие бывают «отцовские» шапки.

На этих днях мы с мамой (отдельно) прочли новую комедию Ал. Толстого — «Насильники». Хороший замысел, хороший язык, традиции — все испорчено хулиганством, незрелым отношением к жизни, отсутствием художественной меры. По-видимому, теперь его отравляет Чулков: надсмешка над своим, что могло бы быть серьезно, и невероятные положения: много в Толстом и крови, и жиру, и похоти, и дворянства, и таланта. Но, пока он будет думать, что жизнь я искусство состоят из «трюков» (как нашептывает Чулков, — это, впрочем, мое предположение только), — будет он бесплодной смоковницей. Все можно, кроме одного, для художника; к сожалению, часто бывает так, что нарушение всего, само по себе позволительное, влечет за собой и нарушение одного — той заповеди, без исполнения которой жизнь и творчество распыляются.

Примечательное письмо от госпожи Санжарь. Все-таки это хорошо, что мне так пишут.

Солнце, утро, догаресса кормит голубей, голубая лагуна. — Дальний столбик со львом — в стороне вокзала. — Когда бросаются его растерзать, он погиб, но «Венеция спасена» — путем чудовищного риска, на границе с обманом, «провокацией», причем и «достойные» (но «не имеющее власти») пали жертвой. Какой-то заговор, какая-то демократка несказанной красоты, карты, свечи (если XVIII столетие; тогда уже — без догарессы).

Иду обедать к маме. Прочел повесть Пушкина, перепечатанную из «Северных цветов». Несколько фраз явно — его.

18 февраля

Тяжелый день. Банк, нищий Русинов, телефон с Г. Ивановым, отчаянное письмо от А. Белого — переговоры с М. И. Терещенко и А. М. Ремизовым. Вечером — премьера «Электры», для меня — как будто ничего не было. Мы в бенуаре (мама, тетя, Франц), к нам заходил М. И. Терещенко.

21 февраля

19 февраля — днем в «Сирине». Решение относительно А. Белого (собрания не издавать, романа ждать, «Путевые заметки» — отдельной книгой). Вечером заехал за мной М. И. Терещенко, поехали на открытие «Нашего театра» («Просветительные учреждения», Зонов, Пушкинский спектакль). Так плохо, что говорить не стоит, двух мнений быть не может. Из Фетисовой может что-нибудь выйти. Тетя, Философов, Ремизовы, Волконский, Кульбин, Л. Гуревич. Разговор с Волконским, который почему-то советует читать «LAnnonciation a Marie» С1аис1еГя (? зачем?). Заехали с М. И. Терещенко на Варшавский вокзал, потом — к Ремизовым, куда пришел Зонов, разбранили его, а когда он ушел, Алексей Михайлович рассказал о нем много трогательного (женитьба, сумасшествие, около Коммиссаржевской). Михаил Иванович, усталый, отвез меня домой в 3-м часу ночи. Вечер был уютный — таянье, автомобиль, бесконечные улицы, ночь.