Александр Блок - Том 7. Дневники

Все это прошло — «большой день» опять. Придя в крепость, я застал там Н. А. Морозова (который искал следы Алексеевского равелина, где сидел), Муравьева, уже обходившего камеры с прокурором петербургской палаты Каринским и И. И. Манухиным. Я присоединился.

Сухомлинов опять светски легкомысленно хлопнул в ладошки.

Макаров, у которого всегда так пахнет йодом, так же все ни о чем не просит (очень стойко).

Белецкий пишет 70-ю с чем-то страницу, потный, в синем халате, всплакнул: Распутин ночью снится, «одно, что осталось для души», «даже жена мешает» с ее приходом начинает «думать о жизни». Ему уже предъявлено обвинение, но ему не надо мешать писать.

Собещанский стоял по ту сторону кровати. Он стал вовсе страшной крошкой. Из страшной крошки с чудовищем-носом вдруг раздался глухой бас: «Прошу об амнистии, потому что я ни в чем не считаю себя виноватым». Муравьев развел как-то особенно едко руками, все мгновенно вышли, не ответив ни слова.

Спиридович, когда-то стригшийся «ежиком», похожий на пристава генерал, нелепо мужиковатый, большой и молодой. Все говорил деловито, а на вопрос о претензиях сказал: «Нет, ничего, только вот прогулка…» — и вдруг повернулся спиной к солдатам и, неслышно всхлипывая, заплакал.

Союзник Орлов долго говорил с прокурором, трясясь от слез (детей выгнали из учебных заведений, за квартиру не плачено), иногда переходя в хриплый шопот, прерывая слова рыданием.

Васильев был тоже менее спокоен, чем обыкновенно.

В Протопопове, оказывается, есть панченковское. Я взял от него еще записки. На днях он, кажется, Манухину, который предлагал ему заняться самонаблюдением, говорил: а знаете, я убедился в том, какой я мерзавец (в этом смысле).

Штюрмер все поднимал с полу книжонки (Собрание узаконений по 87-й статье) и, тряся бороденкой, показывал их мне, прося еще других.

Хабалов вполголоса сказал: «Относятся грубо, но я не жалуюсь. Понятие о вежливости не всем свойственно».

Курлов просил меня прислать для диктовки еще раз.

Маклаков.

После всего этого мы попали в гарнизонный комитет (по поводу того, что на днях, когда Беляева увозили на Фурштадтскую, было чуть не сделано вооруженное нападение на бастион; в крепости гарнизон 5000, из них 2000 — большевики (есть и офицеры). Муравьев сказал большую речь, требуя власти и доверия к своим действиям. Столкновение с доктором. В ответ — просили контроля. Муравьев остроумно доказал необходимость разделения труда (если каждый захочет контролировать, то автомобиль с заключенными не переедет и Невы). Манухин объяснил, что Щегловитов здоров. Говорил Карийский. Говорил Морозов. Морозову аплодировали. Митинг очень хороший. Мы вернулись во дворец, я записал что надо.

Вечером у меня были Идельсон (умный «западник») и Егоров, пришедший поздно. Ладыженский ответил длинным письмом Муравьеву обо мне, что рабочих уже 2000, что заведыванье партией недостаточно обслужено, что, однако, идя навстречу, он предлагает обратится к начальнику дружины и в дружинный совет телеграфно.

Муравьев — социалист. Интересный разговор с Идельсоном.

11 июня

Около пяти часов я работал в Зимнем дворце, приводя в относительный порядок тот стенографический хаос, который оставил в наследство Червинский. — Заискивающий телефон от Дельмас. Письмо маме. Вечером я ходил в кинематограф, а ночью Дельмас долго ходила перед окнами.

От исполнительной комиссии дружины — лестно, но глупо.

12 июня

Двадцать страниц Белецкого. Покупка часов. Ольгино — серое море, гарь, ветер, гроза… Письмо от мамы.

13 июня

Двадцать страниц Белецкого. Днем Г. И. Чулков. Его «платформа». Письмо от Пашуканиса с пунктами договора.

Опять — молодое, летающее тело. Знакомство с директором «Ниагары» Шурыгиным, который просил у меня чертежника для проекта изобретенного им большого плуга.

Увядающая брюнетка в трамвае. Мы изучали друг друга. Под конец по лицу ее пробежало то самое, чего я ждал и что я часто вызывал у женщин: воспоминание, бремя томлений, приближение страсти, связанность (обручальное кольцо). Она очень устала от этого душевного движения. Я распахнул перед ней дверь, и она побежала в серую ночь. Вероятно, она долго не оглянется.

Опять набегает запредельная страсть, ужас желания жить. У нее очень много видевшие руки; она показала и ладонь, но я, впивая форму и цвет, не успел прочесть этой страницы. Ее продолговатые ногти холены без маникюра. Загар, смуглота, желающие руки. В бровях, надломленных, — невозможность.

14 июня

Проверка Горемыкина (отчет подписан) — два часа утром. Весь день в крепости (допрос Штюрмера и Маклакова). Разговор с С. В. Ивановым и Идельсоном. «Большевики». Усталость. Вечером — встреча в трамвае с Ясинским.

15 июня

Двадцать страниц Белецкого (кончен 3-й допрос). Встреча с Сомовым. Ольгино. Усталость. Письмо маме. Вдруг — поздно вечером — зашел Идельсон. Он сегодня допрашивал Вырубову, в связи с Штюрмером, ничего не добился.

16 июня

Возня с порядком в стенограммах и проверка Маклакова (все время до обода ушло). Телефон с Муравьевым, который спрашивал общие мои соображения как матерьял для его выступления в Совете солдатских и рабочих депутатов. Какая-то еще бумага Ладыженского — в комиссию (обо мне).

Пустые поля, чахлые поросли, плоские — это обывательщина. Распутин — пропасти, а Штюрмер (много чести) — плоский выгон, где трава сглодана коровами (овцами?) и ковриги. Только покойный Витте был если не горой, то возвышенностью; с его времени в правительстве этого больше не встречалось: ничего «высокого», все «плоско», а рядом — глубокая трещина (Распутин), куда все и провалилось.

Вечером, подойдя к кадетскому корпусу на 1-й линии, где заседает Съезд советов солдатских и рабочих депутатов, я увидал Муравьева, едущего в коляске. В «мандатном бюро» мне необыкновенно любезно выдали корреспондентский билет, узнав, что я — редактор Чрезвычайной следственной комиссии. По длинным коридорам, мимо часовых с ружьями, я прошел в огромный зал, двухсветный наверху. Был еще перерыв. Зал полон народу, сзади курят. На эстраде Чхеидзе, Зиновьев (отвратительный), Каменев, Луначарский. На том месте, где всегда торчал царский портрет, очень красивые красные ленты (они — на всех стенах и на люстрах) и рисунок двух фигур: одной — воинственной, а другой — более мирной, и надпись — через поле — С<���ъезд> С<���оеетое> Р<���абочих> и С<���олдатских> J\. Мелькание, масса женщин, масса еврейских лиц… Я сел под самой эстрадой.

Сначала долго говорил приветствие представитель американской конфедерации труда. Каждый период переводил стоявший рядом с ним переводчик с малиновой повязкой на рукаве. Речь была полна общих мест, обещаний «помочь», некоторого высокомерия и полезных советов, преподаваемых с высоты успокоенной. Съезд ответил на все это шорохом невнимания, смешками (один только раз сердито выкрикнул что-то сзади матрос) и сдержанными аплодисментами. Отвечая на приветствие, Чхеидзе сказал, что первое, в чем должна нам помочь Америка, — это скорейшая ликвидация войны, что было покрыто несколько раз громом аплодисментов.