Лев Шестов - Тургенев (неоконченная книга)

Со времени Платона и Сократа наибольший успех имели те философы, которые учили людей отдавать преимущество неизменному, всегда себе равному, пред изменчивым и непостоянным. Обыкновенные люди, живущие бессознательно, т. е. не подводящие итогов своим душевным расходам и приходам, всегда смотрели на философов, как на своих добровольных бухгалтеров. Еще афинское юношество с забавным интересом следило за тем, как искусно Сократ доискивался посредством своей диалектики затерянных всеми последних оснований человеческих поступков. В бухгалтерии, как известно, ни одна копейка не должна исчезать бесследно, и Сократ блестяще оправдывал возлагавшиеся на него надежды. Равенство между активом и пассивом у него получалось математически идеальное. Может быть, в этом и секрет того странного обстоятельства, что столь беспорядочные и нeyравновешенные натуры, как Алкивиад, глубоко привязывались к Сократу. Алкивиад давно потерял счет своему состоянию, и ему от времени до времени приходилось обращаться к Сократу, который своими речами и разсуждениями хоть на миг обращал душевный хаос своего молодого друга в стройную гармонию. Алкивиад отдыхал с Сократом. Разумеется, отдыхал с тем, чтобы потом вновь начать свою бурную жизнь: отдых бывает так сладок утомленному человеку. Но выводить отсюда, что отдых нужен всем и, главное, всегда — разве может быть что-нибудь нелепее этого? А Сократ именно так смотрел на свою задачу — призвание. Он хотел, чтобы люди всегда отдыхали и в этом видел цель своей жизни. Нам легче судить о Сократе, благодаря тому, что у нас есть гр. Толстой. Вероятно, Зопир рассказал бы то же о Толстом, что говорил о Сократе — в нем кроется много дурных наклонностей. Зопира не было, но Толстой сам рассказал нам о себе, какой он дурной человек и как ему приходилось бороться с собой. Толстой, по своей натуре, человек не слишком сильный, только долгими упражнениями он приучил себя к храбрости. В молодости как он боялся смерти! И как он умел не показывать этой боязни. И потом, в зрелом возрасте, когда он писал свою "Исповедь", единственным вдохновеним его был страх смерти. Он побеждал в себе этот страх и думал, что, так как победить в себе этот страх очень трудно, то уметь не бояться опасности много лучше, чем бояться. А меж тем, кто знает, может быть, трусость, бедная, так оклеветанная трусость, — вовсе уж не такой порок. Может быть, даже добродетель! Вспомните Достоевского и его героев, вспомните Гамлета! Если бы подпольный человек ничего не боялся, если бы Гамлет был по своеи природе гладиатором, мы бы до сих пор не научились думать, у нас бы до сих пор не было философии.

Смерть и страх смерти были всегда вдохновителями философов, если бы нужно было, можно в доказательство привести сколько угодно цитат из древних и новых авторов. Наполеон спокойно стоял под вражескими пулями, ходил среди зачумленных, а меж тем боялся темной комнаты. Может быть, поэтическяй, знаменитый демон Сократа, сделавший его мудрецом, был только олицетворенным страхом?! А предостерегающие сны Сократа! То, чем он переволновался днем, не оставляло его и ночью. Уже после приговора Сократу приснилось, что он должен заниматься искусством и, чтобы не возстановлять против себя богов, он в семьдесят лет начал сочинять стихи. Толстой тоже в пятьдесят лет стал заниматься добрыми делами, о которых прежде и слышать не хотел. Если бы в наше время было принято выражаться мифологически, вероятно, он тоже рассказал бы нам о своем демоне. Или о снах! Но Толстой говорит научным языком и сводит счеты с моралью, а не с демонами.

Многие современные Алкивиады, в течение шести дней недели купающиеся в мутных волнах жизни, приходят омываться в воскресенье в чистой воде неэапятнанных толстовских идей. Мораль-бухгалтерия довольствуется этим скромным успехом и воображает, что если раз в неделю она обращает на себя всеобщее внимание, то это значит, что она есть сущность жизни, и что больше ничего чедовеку не нужно. С таким же правом могли бы содержатели бань, из того, что к ним по субботам собирается много народу, заключить, что в течение недели не нужно делать никаких омовений, чтобы не потеть и быть всегда чистым, точно сейчас из бани.

Тем не менее люди не скоро, повидимому, отвяжутся от мысли, что мораль не имеет права верховной санкции над всем происходящим в мире. Ибо, что тогда оправдает и освятит многочисленные события, изо дня в день разрушающие лучшие наши надежды? Человек предпочитает возвышенную ложь низменным обманам. Но по неисповедимым законам судьбы, не в воле человека верить или не верить в иллюзию. Вообще говоря, верить можно только в то, до чего нам нет никакого дела.

Кантовский вывод, что в Бога можно верить, потому что нельзя доказать ни бытия, ни небытия Его, ложен в самом своем основания и годится для тех людей, которым в сущности все равно, есть яли нет Бога, которым нужна идея о Боге лишь затем, чтобы замкнуть цепь разсуждений и получить целостное мировоззрение. Эти люди, чтобы освободить себя от необходимости вечных исканий, соглашаются уверовать, кто в Бога, а кто в идола с золотыми усами и серебряной бородой, большей частью ими самими же изготовленного или сделанного на их глазах другими мастерами. И когда Кант или его последователь произносит слово Бог, это значит только, что он устал размышлять и хочет, наконец, добраться до вожделенного конца предпринятого им пути. Оттого-то современный Бог так похож на мораль, оттого-то многие люди в наше время считают себя вправе отождествлять Бога с моралью.

Тургенев отдал должное этому предрассудку в знаменитой и замечательной речи своей "Гамлет и Дон Кихот". Вся речь проникнута глубоким убеждением в непогрешимости основных предпосылок современной науки. Можно спорить о чем угодно, но в пределах тех основоположений, которые выработаны европейским "образованием". Тургенев этого не говорит, правда, но не говорит именно потому, что не допускает даже мысли, что найдутся люди, которые с ним не согласятся: тогда Достоевский еще только вернулся из каторги, а Толстой был начинающим писателем, так что с ним нечего было считаться. Впоследствие же они очень смущали Тургенева. Мне кажется, что Толстой и Достоевскяй были, если можно так выразиться, совестью Тургенева, своими первобытными сомнениями они не раз нарушали покой европейской убежденности Тургенева.

Правда, и наоборот, Тургенев своей насыщенностью европейским образованием немало смущал Достоевского и Толстого и был, в этом смысле, их совестью. Они, без всякого сомнения, завидовали уравновешенности, которая имела за собой такой оплот, как вся европейская цивилизация. Оттого они и ненавидели его, ибо от зависти до ненависти у людей такого бурного и страстного темперамента, как Толстой и Достоевский, всего один шаг. Но это выяснилось позже, под конец деятельности Тургенева. В 1860 году, когда он произнес свою речь, о Толстом и Достоевском Тургенев даже в глубине души не думал... истина? Может быть, человек затем и бичует себя, чтобы избавиться от истины, которая грозит нарушить его добрые отношения с современниками?