Алексей Толстой - Том 10. Публицистика

И поэтому в театре всегда есть огромная печаль, как во всем прекрасном, но хрупком и быстротечном.

Основа театра — это раскрываемая в одно и то же мгновение творческая воля трех: — публики, автора и исполнителя (актера, режиссера, декоратора).

Воля вторых двух составляющих — автора и исполнителя — действенна и настойчива, воля публики — недейственна и упряма. Театр начинает только тогда существовать, когда эти три творческих воли сливаются воедино. В театральном представлении, когда эти три величины сливаются совершенно, без остатка сопротивления, происходит чудо театра.

Чудо театра есть преображение Ивана Ивановича, сидящего в одиннадцатом ряду с биноклем и афишкой.

Происходит это так.

В серенький денек серенький обыватель, Иван Иванович, прочел в газете о том, что в таком-то театре идет замечательная пьеса, и купил билет в одиннадцатом ряду за три рубля.

Оговариваюсь, — пьеса действительно была замечательная и разыгрывалась отлично.

Приобретя билет, Иван Иванович, совершенно не думавший до этого случая о театре, стал в настороженное и заранее несколько враждебное отношение к театру вообще.

«Знаем мы вас, — подумал он, — пойдешь развлечься, а вместо этого проскучаешь весь вечер. А я трешницами не бросаюсь».

Иван Иванович надел чистый воротничок, положил в карман бинокль, поехал в театр, сел в одиннадцатом ряду и сразу же раздражился на барышню, которая полезла к нему с афишкой.

— Знаю, все знаю, читал, — сказал он и, с омерзением вытащив из жилетного кармана двугривенный, купил афишку.

Иван Иванович оглянулся, — направо и налево сидели обыватели, от тусклого света одежда их казалась пыльной. Было уныло. По ногам откуда-то тянуло сквозняком. А напротив Ивана Ивановича сидела полная дама и все время двигалась, — никак нельзя было приспособиться смотреть мимо ее головы на сцену. Иван Иванович мысленно обозвал даму чучелой вороньей и думал о том, что непременно схватит насморк.

Но вот — теплым светом вспыхнула рампа, осветив низ занавеса. Ударил гонг, и занавес бесшумно раздвинулся, метя бахромой пыльную сцену.

В холщовой, грубо размалеванной комнате (за окном шипело солнце, торчал лиловый куст и дрожала складка на небе) начали разговаривать притворщики.

Бороды у них приклеены, глаза густо подведены и кажутся стеклянными. В комнате только три стены, но притворщики делали вид, что стен четыре и что очень естественно и удобно сидеть и разговаривать лицом к воображаемой стене.

Ах, как все это было грубо, размалевано и по-нарочному! Иван Иванович кривенько усмехался. Но в конце концов не пропадать же трем рублям, — надо понять, в чем там у них идет дело. Иван Иванович начал вслушиваться.

Иван Иванович, вслушиваясь, удобнее уселся в кресле. «Ага, — подумал он, — доктор-то, кажется, не подозревает, что этот, в полосатых брюках, любовник его жены».

Готово. Иван Иванович клюнул, попался. Теперь притворщики начнут его обрабатывать исподволь, опутают, обманут, возьмут голыми руками и сделают, что хотят: захотят — и Иван Иванович начнет сморкаться и вытирать глаза, захотят — и он засмеется во все горло. Но это пока только колдовство театра, но не чудо. Чудо впереди.

Колдовство заключается в том, что Ивана Ивановича перестраивают на иной ритм . А ритм сцены во много раз превосходит ритм обыденной жизни Ивана Ивановича.

Иван Иванович должен теперь навострить оба уха, вытянуть шею, — слушать, не отвлекаться ни на секундочку, иначе он отстанет, спутается, пропали его три рубля.

А жизнь на сцене летит, как вихрь. Еще бы: — за два с половиной часа нужно пережить целую драму жизни, много лет жизни, описать целый круг.

Все в этой жизни под стать ее стремительному полету: восторги, бедствия, счастье, смех, слезы.

Ивана Ивановича обольщают словами, страстными чувствами, красками, музыкой. Иван Иванович обольщен, взволнован, сердце его бьется во сто раз чаще, он не чувствует даже прикосновение к себе стула, на котором сидит.

И вот тут-то и наступает чудо.

Иван Иванович становится равен гению, создавшему эту страстную, возвышенную, почти нечеловеческую жизнь между трех полотняных стен. Иван Иванович сам становится гением. Он — творец, его сердце светло, его кровь в огне, от его головы исходят два моисеевых луча.

Театр уже не вымысел, не притворство, не обольстительный обман. Театр — высшее человеколюбие.

Занавес задвинулся. Театр погас. Чудесная жизнь кончилась. Потоком людей Иван Иванович выносится на улицу. Падает мокрый снег. Шипят электрические фонари. Иван Иванович поднимает воротник и на извозчике тащится к себе на Пески.

На душе у него покойно и тихо. Сегодня его за три рубля заставили проделать великолепный душевный массаж. Сам по себе в обыденной жизни Иван Иванович не выдавил бы из себя и сотой доли тех страстей, какими он жил сегодня.

Итак, еще одно определение театра, данное Ю. Э. Озаровским: театр — это храм волнения.

Мне бы и в голову не приходило писать все эти слова, если бы я жил в Москве (дооктябрьской). Но здесь, на Западе, невольно начинаешь колебаться: — «Да верно ли, искусство ли театр? Быть может, это просто развлечение для воскресной толпы: карусели, балаганы, вертящиеся бочки, американские парки и так же и театр?»

Прошлым летом директор «Старой голубятни» Коппо, заканчивая летний сезон, сказал с эстрады прощальную страстную и горькую речь о театре.

Он указал на зловещие признаки вырождения французского театра, на то, что необходимо влить в него свежую кровь и заставить вновь зрительный зал не смотреть, но чувствовать. Он сказал еще о том, что в Европе горит сейчас в одном только месте чистым и неомраченным пламенем огонь театрального искусства, — это в России.

Беру на себя смелость, не противореча, присоединиться к мнению Коппо.

В русском театре много грехов. Средний русский актер малокультурен и играет одним нутром, причем часто это не нутро, а просто требуха. Русский театр иногда с величайшей легкостью порывает со всеми традициями, с вековой культурой, бросается в новизну и ломает на ней шею. Не раз русскую сцену пытались превращать в политическую или проповедническую эстраду.

Но русский театр всегда, не успокаиваясь, не застывая, шел по пути искания соборного переживания Правды. Менялись времена, духовные запросы, моральный уровень толпы, и театр видоизменял, углублял приемы психологического воздействия на зрительный зал.

После эпохи великих талантов, потрясавших сердца на Малой московской и на Александринской сценах, театр идет дальше, ищет общего ансамбля и простоты. Создается Московский Художественный театр. Он покрывает павильон потолком, строит настоящие косяки на дверях, отдувает ветром занавеску, рассаживает актеров спиной к публике и выпускает на сцену живую мышь.