Алексей Толстой - Том 10. Публицистика

Каким образом люди далекой эпохи получились у меня живыми? Я думаю, если бы я родился в городе, а не в деревне, не знал бы с детства тысячи вещей, — эту зимнюю вьюгу в степях, в заброшенных деревнях, святки, избы, гаданья, сказки, лучину, овины, которые особым образом пахнут, я, наверное, не мог бы так описать старую Москву. Картины старой Москвы звучали во мне глубокими детскими воспоминаниями. И отсюда появлялось ощущение эпохи, ее вещественность.

Этих людей, эти типы я потом проверял по историческим документам. Документы давали мне развитие романа, но вкусовое, зрительное восприятие, идущее от глубоких детских впечатлений, те тонкие, едва уловимые вещи, о которых трудно рассказать, — давали вещественность тому, что я описывал. Национальное искусство — именно в этом, в запахах родной земли, в родном языке, в котором слова как бы имеют двойной художественный смысл, — и сегодняшний, и тот, впитанный с детских лет, эмоциональный, — в словах, которые на вкус, на взгляд и на запах — родные. Они-то и рождают подлинное искусство.

Я говорю только о своем опыте. Предположим, имеется какой-то накопленный материал — наблюдения жизни, изучения истории и т. п. Имеется цель: для чего и во имя чего должен быть использован материал. Имеется творческое желание. И все же этого всего еще недостаточно.

Нужно найти сюжет. Удачно найденный сюжет организует, — иногда мгновенно, буквально в несколько секунд, будто капля какого-то едкого реактива, — все хаотическое нагромождение мыслей и наблюдений и знания.

Сюжет — это счастливое открытие, находка. Придумать его, сидя за столом в табачных облаках, устремясь точками зрачков на чернильницу, — нельзя. Сюжет всегда приходит из шума жизни, из живой борьбы сегодняшнего дня. Сюжет — это, не поймите меня вкривь и вкось, — это массовый анекдот, весь еще сырой и животрепетный. Он может еще и не облечься в словесную форму и не ходить из уст в уста. Но — сказанный — будет понят массами, он — ключ к раскрытию какого-то социального противоречия. Такова его природа. За ним писатель отправляется на охоту, — за этой пестрой птичкой счастливой удачи.

Сюжет, как всякий анекдот (опять подчеркиваю, — анекдот не как игра слов, но как предельный по лаконизму рассказ о столкновении фактов), не может мыслиться только как причина и следствие, действие и результат, сила, приложенная к данной среде, и вытекающие отсюда последствия и т. д. В сюжете всегда должна быть запятая и «но». К данной среде прикладывается сила, но возникает противосила и получается неожиданный (или заранее обреченный, роковой) результат. Элемент неожиданности, или — в другом случае — обреченности, и составляет соль анекдота — сюжета. На крайних полярных точках в искусстве неожиданность порождает комедию положений, обреченность — трагедию античную (борьбы героя за обреченный гибели класс) и трагедию предварения революции, обреченной на неудачу в данном этапе.

С этой пойманной пестрой птичкой — сюжетом писатель может расправиться разными способами, в зависимости от значимости сюжета и от величины материала, и, наконец, от самих внутренних свойств художника.

Сюжет можно запустить, как организующие дрожжи, в большой материал — эпопеи, романа, пьесы, повести. Сюжет можно использовать непосредственно в чистом виде, живописно рассказав его, выявив четко весь его социальный смысл.

В этом последнем случае получим новеллу — маленький рассказ. Молодые писатели часто относятся пренебрежительно к такой как будто малой форме. Действительно, во всемирной литературе девятнадцатый век дал много дурных примеров ложной новеллы. Это либо натуралистический отрывок, посоленный гуманитарной идейкой, гражданским негодованием, либо бесформенная лирика стихотворения в прозе, порождение помещичьей лени (молодые писатели часто пробуют силы в этой импотентно-мечтательной форме, я сам был грешен), либо урбанистические, индивидуалистические повестушки, пригодные разве для изучения гнилостных бактерий буржуазной культуры. Все эти примеры снижают значение новеллы.

Новелла возникла в средние века. Горожанин, зажатый в узких уличках бурга между католическим собором и замком феодала, сочинял ядовитые анекдотики, направленные жалом против церкви и феодала. Это были первые птички Ренессанса и буржуазных революций. Новеллисты Ренессанса придают этим анекдотам литературную форму. Семнадцатый век вливает в них горячую кровь жизни и политики. Они пышно расцветают в драматургию восемнадцатого века.

Новелла — труднейшая форма искусства. В большой повести можно «заговорить зубы» читателю превосходными описаниями, остроумными диалогами, — мало ли чем… Здесь же вы весь на ладони. Вы должны быть умны, вы должны быть значительны, — малая форма не освобождает вас от большого содержания. Вы должны быть лаконичны, как поэт в сонете, но лаконичность должна получаться от концентрации материала, от выбора только самого необходимого. Архитектонически новелла должна быть построена с запятой и «но». Должна быть законченным произведением. Новелла — лучшая школа для писателя.

Еще не поступил в продажу «Кобзарь» Шевченко в новых переводах, а в Гослитиздате имеются уже требования на шестьсот тысяч экземпляров книги.

Так народ отвечает своему поэту на скромную просьбу:

Творения великого поэта — это мир высоких чувств и возвышенных мыслей. Прочесть его книгу — значит вместе с ним окинуть взором жизнь для нового познания. Так Вергилий ведет Данте по кругам ада и рая.

«Кобзарь» переводится на все языки. За рубежом вокруг Шевченко загорается политическая борьба. Над «Кобзарем» склоняются юные и седые головы, — по всей Великороссии, и на Украине, и в близкой Белоруссии, и на горах Кавказа, и в кишлаках Средней Азии, и на сторожевых вышках Дальнего Востока, и в лесах Севера. Всем родна и близка, как своя душа, как душа народа, книга гневной скорби и призраков мщения, и горьких дум, и любовных песен о родной земле, книга пламенной любви к человеку.

Любовь к человеку! Буржуазно-фашистский мир гогочет сегодня над этим, как они выражаются, «слюняво-интеллигентским старомодным понятием». Еще бы! Для организации в мировом масштабе грабежа и вырезывания целых народов, для утверждения новых заповедей, данных буржуазному миру его повелителем — черным интернационалом крупного капитала: «провоцируй, предавай, насилуй», — любовь к человеку никуда не годится.

Мы в Советском Союзе любовь к человеку, к человечеству, к его величавому пути в необъятно сверкающее, как звездное небо, как миллионы солнц, разумное будущее поставили в основу нашего рабочего, гордого, умного ленинско-сталинского строительства коммунизма.