Николай Дубов - Родные и близкие. Почему нужно знать античную мифологию

Следом за ними прибежала давешняя черноглазая девочка, потом ещё какая-то, подошла невысокая пожилая женщина, за ней другая, ещё старше. Из дома вышла худая старуха, в черном, как монашка. Лет ей, должно быть, было много, лицо в глубоких морщинах, но запавшие глаза были неожиданно ярки и зорки. Она подошла ближе и что-то сказала по-узбекски, но в это время Варя увидела: из-под внутреннего дувала в сторону сада идет неглубокая канавка — арык, а в арыке течет вода.

— Пить! — сказала Варя. — Дайте нам, пожалуйста, напиться. Воды! — пояснила она.

Молодая женщина метнулась в дом.

— Чой! — вслед ей сказала старуха.

Женщина вынесла большой пузатый чайник и пиалу и налила в неё зеленоватую жидкость. Женщины молча наблюдали, как жадно, захлебываясь, Борька, потом Сережа и сама Варя пьют теплую, слегка горчащую жидкость.

— Кок-чой [5] Зеленый чай. , — пояснила молодая. — Якши!

— Спасибо вам, — сказала Варя.

Старуха что-то сказала, молодая перевела:

— Он сказал — где твой кибитка?

— Дом? Там, далеко… Там теперь война.

Про войну поняли все женщины и горестно закивали. Старуха спросила снова.

— Хазаин есть? — перевела молодая. — Mo-уж, — неуверенно пояснила она.

— Муж на войне.

Женщины снова горестно закивали. Только старуха стояла неподвижно.

— Папашка, мамашка есть?

— Нет, — отрицательно повела головой Варя. — Нет у меня ни мужа, ни дома, вот только они… И нигде никто не пускает, и что делать, я теперь совсем не знаю…

Слезы снова потекли у неё из глаз. Полуотвернувшись, она вытирала их ладонью, старалась сдержать, но они всё лились и лились. Женщины тихонько обменялись несколькими словами и замолчали. Старуха молча смотрела на неё, потом сказала несколько слов.

Женщины заулыбались, молодая весело перевела:

— Мамашка сказал — живи мой кибитка. Вот твой кибитка, — показала она на правую половину дома.

— Ой! — Варя даже растерялась. — Правда?.. И можно сразу? — Но тут же она остановилась. — А сколько я должна буду платить? Я ведь ещё и не работаю пока… Сколько денег?

Старуха снова произнесла несколько фраз, молодая перевела:

— Мамашка сказал — деньга не надо. Война — твой кибитка йок [6] Нет. . Мой кибитка бар [7] Есть. . Живи мой кибитка. Война кончал, твой пошел свой кибитка. Не надо деньга — война!

Сжав руки, Варя смотрела на старуху и не знала, что сказать.

Молодая показала пальцем на старуху:

— Его — Ойё, мамашка. — Потом она показала на пожилых женщин, на себя: — Его, его, мой — кизимка.

Варя догадалась, что «кизимка» означает «дочь».

— Мой, — сказала молодая, — Соодат. — Она направила палец на Варю и спросила: — Твой?

— Шевелева, — сказала Варя. — Варвара Шевелева.

Старуха отрицательно покачала головой, проговорила несколько фраз. Соодат перевела:

— Мамашка сказал — нет. Его чтеры кизимка. Ассалат, — указала она на старшую из женщин, — Карамат, — указала на вторую, — Иннобат там, — махнула она рукой, — другой кибитка… Соодат, — она снова потыкала пальцем себе в грудь. — Твой — беш кизимка — Санталат. Бельмайде? Санталат.

Варя скорее догадалась, чем поняла, что старуха нарекает её своей пятой дочерью под именем Санталат. У неё перехватило дыхание, она прижалась к впалой груди старухи и отчаянно заплакала, теперь уже слезами облегчения и радости. Старая Ойе тихонько похлопывала её по спине и приговаривала: «Якши, якши, Санталат…»

Вот здесь, в тихом Чимкентском переулке, они и прожили всю войну. Варе говорили правду. Кибитка оказалась пустой комнатой с глинобитными стенами и глиняным полом. В тыльной стене несколько глубоких ниш для посуды, постели и одежды. И больше ничего — ни печки, ни даже табуретки или скамеечки. Ойе с младшим сыном Хабибуллой и Соодат со своей годовалой Мухабат жили во второй комнате. У них тоже не было печки — они обогревались сандалом. Посреди комнаты в полу было квадратное углубление, над ним на коротких ножках маленький столик. В углубление насыпали горящие древесные угли, столик накрывался распростертым во все стороны ватным одеялом. Когда в комнату входили, обувь оставляли у порога и садились к сандалу, засовывая ноги под одеяло. Так ели, так и спали. Чтобы не угореть, одинарные окна даже зимой приоткрывались. В комнате было прохладно, но ноги находились в тепле, и от холода никто не страдал.

Варю пугала такая перспектива — остаться на зиму с детьми без печки, — и муж Карамат, красивый гигант и мастер на все руки, сложил в углу маленькую плитку — на ней готовили, ею обогревались. Он же из каких-то ящиков соорудил подобие двух кроватей, а потом стол на козлах и скамейки. Варя поступила на один из эвакуированных заводов. Тогда чуть ли не на каждом шагу висели плакаты: «Всё для фронта, все для победы!» В лозунгах, в сущности, нужды не было — без всяких призывов все работавшие этим и жили. Варе часто приходилось задерживаться на заводе, и поначалу она беспокоилась о ребятах. Но очень скоро обнаружилось, что тревожилась она напрасно. Сережа чуть ли не в шесть лет почувствовал себя помощником и хозяином. Он прибирал комнату, кормил Борьку, от него потом прятал еду, чтобы тот — всегда голодный — в один присест не слопал весь их хлебный паек, выносил за ним горшок, а вообще держал его в строгой струне, особенно летом: Борька пользовался любой возможностью улизнуть в сад, чтобы объедаться падалкой или даже рвать фрукты с деревьев. Сергей не раз давал ему за это взбучку; почти весь урожай сада продавался на Алайском базаре, на вырученные деньги семья хозяев жила целый год до нового урожая. Других доходов у них не было: Соодат нянчила Мухабат, вела хозяйство, а Хабибулла ещё учился в школе.

К приходу матери Сергей подготавливал топку — дробил в сарае саксаул, который невозможно ни пилить, ни колоть, а можно только ломать и дробить, и носил из колонки воду. Соодат не обременяли никакие гигиенические предрассудки: в любую погоду она обмывала закаканную Мухабат в арыке, оттуда же брала воду для самовара и для котла. Увидев это, Варя пришла в ужас. К счастью, через две усадьбы в переулке находилась водоразборная колонка. Сергей видел, как тяжело матери, и без того усталой после работы, носить воду для приготовления обеда и про запас, и стал носить сам. Это оказалось самым трудным. Колонка находилась не на улице, а в углублении между дворами, и вел туда довольно крутой откос. В хорошую погоду было не так уж тяжело наносить воду сначала по четверти, потом по половинке ведра. Но достаточно было маленького дождя или чтобы кто-нибудь пролил воду, как откос становился скользким, будто намыленным. Зимой он покрывался мокрым льдом, и тогда преодолеть его было почти немыслимо. Сколько раз Сергей падал на том откосе, обливался водой, расшибал локти и колени, оказывался с головы до пят измазанным липучей, мокрой глиной!.. Случалось, он даже плакал от боли и злости, но, как бы ни расшибался, снова спускался к колонке, набирал воды и снова карабкался вверх по откосу. Иначе не могло быть. Он знал, что делать это, кроме него, некому, и шел опять и опять, пока не запасал нужное количество воды. Потом они сидели с Борькой и ждали, пока придет мама, затопит плиту. В комнате сразу станет тепло и весело, а на плите будет булькать жиденький, прозрачный, как вода, супчик, приправленный ложкой хлопкового масла, и, когда он поспеет, они, обжигаясь, будут хлебать этот необычайно вкусный супчик.