Лев Аннинский - Барды

Мы начинаем, кажется, понимать, какая игра тут затеяна. У философов это называется феноменологическая редукция: в свете Смысла все видимое и осязаемое — всего лишь «явления», не больше. У нашей героини… любимый редуцируется до плаща, потом плащ редуцируется до гвоздя. Потом «мимолетный гость», который ищет «другой судьбы», улетучивается, а хозяйка… хозяйка именно этого момента и ждет, чтобы продолжить игру:

Вы можете выстроить сюжет дальнейшего развоплощения: какие-то новые гости, жильцы, постояльцы, проходимцы вырвут гвоздь из стенки. Последует сомнамбулическая реакция:

Явятся маляры, закрасят след. Последует задумчивое признание:

Незадачливый объект столь отрешенного чувства, тот самый мимолетный гость, что «ушел к другой», забыв плащ у этой, мог бы спросить (у «этой» спросить, не у «той», естественно): а я-то тут, собственно говоря, причем, если тебе достаточно вчерашнего следа от позавчерашнего гвоздя?

На что она, вслушиваясь в музыку внутри души: в «скрипки плач» и «литавров медь», ответит, глядя сквозь него в вечность:

Тебе того не понять.

Впечатляющая последовательность. И точность ориентации в запредельном пространстве. И нежелание никак прикасаться к тому, что называется «этим миром».

«Этого мира» — нет. Есть мир волшебных снов, экзотических пейзажей, литературных ассоциаций. Бананы, лианы, удавы. Прерия, сьерра, терра. Шекспир, Бернс, Фрост. Все это — материал для фантазии, для колдовских видений, для детского бреда. Материалом может оказаться все, что угодно, даже… советская официальная эмблема. «Земной рабочий молот упал на лунный серп. Какие силы могут разрушить этот герб?!» — написано в 1959 году в честь запуска ракеты на Луну. Увы, нашлись силы — разрушили герб, растоптали серп и молот, осмеяли космическую Одиссею советской власти. А светящееся четверостишие, сплетенное из слов, как из травинок, — живо.

Живо — потому что тут вовсе не описывается та внешняя реальность, которая дана нам в ощущениях. Реальность груба, тупа, лжива и безобразна. В противовес ей воображена реальность внутренняя, она и есть воплощение истины, добра, красоты.

И любви?

Ах, ты, господи, вот пристали-то с любовью.

Во всем огромном томе «Избранного» — одно только и есть стихотворение о любви. (Это что, у такого знаменитого поэта, как Твардовский, — вовсе ни одного).

Новелла Матвеева одно написала. О том, чего стоит любовь в мире «феноменов». То есть грубых тел. То есть реальности. Как и полагается, она заключила реальность в экзотическую раму, назвала свой монолог: «Девушка из харчевни».

Напоминая скорбную пифию, темнеет фигура Веры Матвеевой в рядах ее поколения. Даже не «в рядах», а — отдельно. Песни ее не «подхватываются». Хором не поются. Приметами исторического времени не обладают. В социально-активные действия не вписываются.

И тем не менее ведущие барды поколения не просто отдают ей должное, но ставят на особое, принципиально важное место, считая ее мироощущение едва ли не символическим для людей, чье детство пришлось на послевоенную скудость, отрочество и юность — на послесталинское «оттаивание», молодость — на озноб «застоя».

Боевитый Бережков: «Без тебя не получится…»

Что не получится? «Припев песни»? Да, так: «он прямо из твоих мелодий». А может — сам жизненный маршрут, путь, который Вера не уточняет, зато уточняет сам Бережков: «Россия, как дорога, тянется». И еще уточняет: «не растеряться б только пешим». Вера и должна на этой опасной дороге помочь — не дать растеряться.

Эмоциональный Луферов: «Не удержать тогда нам слез; но только, как себя ни мучай, ответа нет на твой вопрос, но есть невероятный случай».

Какой вопрос поставлен (оставлен) Верой, так что отсутствие ответа мучает ее соратников? На другие вопросы, стало быть, у них есть ответы? Что же это за невероятный случай — судьба Веры Матвеевой?

Задумчивый Мирзаян: «На старенькой пленке вторая струна тебя — утешает, нас — сводит с ума».

Чем утешалась Вера и почему то, чем она утешалась, способно свести с ума ее сподвижников?

Пришедшие на смену «шестидесятникам» (то есть и «мальчикам Державы», отвоевавшим Отечественную, и «последним идеалистам», спасенным в Отечественную от гибели) их младшие братья, обретшие голос в 70-е годы, обнаружили себя в принципиально иной, чем те, ситуации. Они не запомнили ни Отечественной войны, ни предвоенного восторга, замешанного на тайном ужасе, они застали страну, в которой не смогли найти своего достойного места, да и не захотели: решили стать маргиналами, наподобие своих западных ровесников. С тою только разницей, что американские отказники, отвалившие в хиппи, позволили себе подобное бегство от общества, потому что были первым безбедным (то есть выросшим в благополучии) поколением в истории США; российские же вышли из поколения, материального бедного , и бежали не из особняков и квартир, а из бараков и коммуналок…

Куда бежали?

В котельные, в бойлерные, в избушки лесников. Минимум удобств и максимум независимости. «Поколение сторожей и дворников», созерцающих звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас, знало одно: реальности для них — нет.

Для поколения Анчарова и Окуджавы реальность была. Страшная, гибельная, унесшая девяносто девять из каждой сотни новобранцев сорок первого года, — она была. И для поколения Визбора и Городницкого была: грубая, обманчивая, искаженная ложью — была.

Для следующего поколения, родившегося в 40-е годы, ее не оказалось. Хороша ли, плоха ли реальность, не очень ясно. Потому что ее нет. Провал.

Вера Матвеева рождается в год Великой Победы. В семье военного инженера — из тех, что вынесли войну на своих горбах, а потом мотались по стране «из казармы в казарму».

Детство — на Дальнем Востоке («играет на камнях возле настоящих китайских пагод», — живописует ее детство Бережков, словно завидуя тому, что настоящее) . Потом — Москва. После школы — машиностроительный завод, потом редакция газеты «Московский комсомолец», потом — Артиллерийская академия. Что вынесла Вера в свои песни из этой реальности — разнорабочая, корректор, лаборант? А из студенчества в МИСИ — что? Из «Гидропроекта», куда была направлена с дипломом инженера-строителя?