Лев Аннинский - Барды

Наверное, именно эту песню сопровождали при записи скрежещущие звуки затачиваемого ножа, извлекаемые корешами из каких-то подвернувшихся под руку железяк, да страстные женские вздохи, которые умело выдавал случившийся рядом замечательный военврач…

Когда реальность ворвется в сказку, военврач услышит совсем другую историю — ее в полубреду вспомнит распластанный на операционном столе солдат:

Оказывается, и паранджу можно срывать с разной целью.

Но самое пронзительное дальше:

Нет, вот это как раз не вычитано. Вычитано — про то, как «душман точит ятаган». А тут — правда. Страшная правда. Если вы читали «Цинковых мальчиков» Светланы Алексиевич, то можете предположить, чем эта история грозит обернуться для Махтубы, пожалевшей русского захватчика: по всем законам шариата, о которых мы только и знаем, что это «мура», и по всем правилам современной хирургии — ей аккуратно отнимут кисти рук. Можно обозначить эту ситуацию бирочками: Средневековое варварство , Четырнадцатый век. Но когда настоящей реальности касается настоящая поэзия, — вольтова дуга испепеляет души вместе с бирочками.

Горькая правда проступает там, где должен нас приветствовать народ, сбитый с толку Амином. Между «нами» и «ними» — пропасть.

Но еще страшнее та пропасть, что — за спиной.

Забудут: был — и нет… — лейтмотив. Я уже ничей… — лейтмотив . Помяни нас, засыпанных пеплом и пылью… — лейтмотив . Запиши нас в историю горестной болью… В безнадежной мольбе звучит почти уверенность: не запишут, не помянут, не вспомнят. Мы уже ни наград, ни признанья не просим… — предчувствует сиротская, брошенная душа. Ты прости нас, Россия, твоих сыновей… — да они-то в чем перед ней виноваты? По закону поэтической радиации тема вины, возникающая как бы «ниоткуда», переходит на страну. Но сознание, что страна виновата, вынести невозможно. Какие-то тыловые крысы, жирующие на интендантских харчах, — слишком элементарные фигуры, они время от времени возникают в песнях, не утоляя чувства возмездия. Потому что вина — глубже, фатальнее, а главное: вина, неведомо чья.

Перед народом Афганистана наши солдаты никакой вины не чувствуют. Ни на мгновенье. То есть, ни одной нотки во всех песнях, прослушанных мною, ни словечка, ни звука. Мы им несли «свободу» — как мы можем быть перед ними виноваты? Мы их вообще не чувствуем. «Другое», «чужое». Иное измерение…

Культурологи не сразу осознали разрыв сосудов в целостном человечестве. «Афган» просигналил первым. Двадцать лет кровавых разборок, импульсивных драк по границам ислама-христианства понадобилось, чтобы стало понятно: кроме социальных контрастов и государственных рубежей тут что-то еще. Сэмюэль Хантингтон назвал: конфликт цивилизаций. Борис Парамонов (к 20-летию ввода «ограниченного контингента») уточнил: ответа не было, но теперь ответ есть: Чечня.

Ответ, смутно проступающий на геополитических картах Третьего Тысячелетия, или подтвердит бессмысленность принесенных жертв, или их оправдает. Но мы этого не узнаем. Не угадаем сегодня. Сегодня — пустота. Вакуум вокруг пылающего куска афганской земли. Пронзительная аура трагедии.

Солдаты, выполнившие свой интернациональный долг, возвращаются в страну, которая не помнит, что такое они ей должны. Страна разваливается на глазах, исчезает как великое государство.

Эту пустоту за спиной и пустоту впереди «афганцы» почувствовали первыми.

Изгои России — обломки Державы…

Реальные обломки вывалились из Беловежской Пущи уже после того, как изгои прокричали об этом в песнях. Но никто не услышал, не откликнулся. Что была их боль перед торжеством Демократии!

Им не с кем оказалось сроднить себя. Советские символы обессмыслились. Ни красный конник, которого водил братишка наш Буденный, ни Вася Теркин, выдержавший Великую Отечественную, в смотровую щель «Афгана» не полезли.

И тогда поднялись из белого пепла фигуры уже почти мифические: поручик Голицын и корнет Оболенский. И душа стянула нащупанные в истории кровавые концы:

Меняются, переозвучиваются мотивы. Высоцкий, на которого первоначально молились барды «Афгана» (его популярность, взлетевшая в зенит к моменту смерти, совпала со вводом войск), отступил со своим яростным хрипом. Зазвучал «офицерский вальсок», словно бы залетевший с сопок Манчжурии.

Высокое безумие — последнее убежище поэзии, соскользнувшей со здравого смысла.

Остаются детали: уточнить ориентиры.

Центральный образ-символ лирики «Афгана» — звезда. Звезды над минаретами, звезды на погонах.

Поняв, какую замену вот-вот предложит ей судьба, поэзия пытается отшутиться:

Это надо же было смешать на славянском погосте… под крестом и звездой интернациональные кости!

Со смехом переступив эту грань, можно не оборачиваться, покорясь судьбе и Тому, Кто все это попустил и устроил:

Я не делю здесь тризну на индивидуальные партии. Хотя многое можно было бы сказать о веселой, шебутной повадке Михаила Михайлова, о меланхолической истовости Виктора Верстакова, о спокойном распеве Игоря Морозова, как бы не ведающего о том, какая за этой непринужденностью кроется боль. Назову еще Дм. Еремина, Вал. Ковалева, В.Дулепова…

Крестный путь — общий.