Лев Аннинский - Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах

Окутывая будущее флером благоденствия, Мартынов, однако не рискует прописывать его зримые приметы. Только самые общие. Вторая половина века, верит он, наступит на глотку «разной мрази грязной». Вариант: «Чтоб пропали пошлость, косность — все, в чем прошлое погрязло, чтоб не занесли мы в космос ни единого миазма». Масштаб, естественно, космический. Но вот Мартынов спускается на землю: приветствует только что выстроенный (в 1959 году) метромост «Ленинские горы»: «лазоревая станция меж небом и волной без каменного панциря и пышности лепной…» — и это свершение явно выпадает из мощного мартыновского масштаба [39] …И увековечивается в московской истории конфузом: вышеописанный мост через несколько лет начинает разваливаться, потому что строители, торопясь отрапортовать очередному съезду партии (или успеть к юбилею), подмешивали в бетон ускоряющую затвердение соль, каковая впоследствии стала вымываться дождями. И мост фактически пришлось строить заново, и станцию — уже не «лазоревую», а с «каменным панцирем»; открыли ее уже в новом веке. Мартынов не дожил ни до этой перестройки, ни до переименования станции в «Воробьевы горы». Что такое «Ленинские» он мог объяснить, но вряд ли он знал тех воробьев, в честь которых названы и эти горы, и сам берег реки, и станция. .

Куда сильнее воздействуют смутные предчувствия: «В общем, неясно никому, какую бездну мы ногами топчем, не ведая, где верх ее, где низ, — все так зыбуче, так непостоянно…» И в этом признается себе поэт, для которого незыблемость основы вселенского упорядоченного мира — святыня!

Его охватывает тревога уже и по поводу собственной роли. «Ослабевает интерес к моим блистаньям и твоим», — обращается он к музе. — «А почему? А потому, что излучающие свет, мы оба озаряли тьму, которой нынче больше нет». Написано — в 1970 году. Еще целое десятилетие предстоит поэту озарять то, в чем вроде бы нет тьмы, прекратившейся в середине 50-х годов. И притом — у него чувство, что за спиной — пестерь, полный… «найденных потерь». Утешиться можно тем, что «все станет на свои места» через тысячу лет после твоего рожденья: «уход твой назовут утратой в год от рождения Христа две тысячи девятьсот пятый». А через сто лет? А через сто — в лучшем случае поймут то, что сегодня «не разберет никто, даже если и сам попросишь». А теперь, теперь? А теперь — пустота. «Я, быть может, превращусь в горстку пепла, которая развеется на ветру»…

Еще точнее — предчувствие наступающей старости: «уже нигде ты и уже ничто ты, и место занимает молодежь». Но ведь места во Вселенной должно хватить всем? Это в принципе, а конкретно: «свои стихи я узнаю в иных стихах, что нынче пишут». Объяснение — чисто философское: «тут все понятно: я пою, другие эти песни слышат». А вот чувства при этом — чисто человеческие. И слышат, и подхватывают, и тиражируют.

Что же именно подхватывают?

Блеск головоломных эпитетов. Сцеп неожиданных смыслов. Шарады обертонов. «Сельцо, крыльцо, кириллица перилец». Главный наследник — Андрей Вознесенский — свистит по параболе, прячет смятение под мозаикой непредсказуемых красок. В этом обновляющемся контексте наследие Мартынова все чаще воспринимается как чисто формотворческое (с каковой метой и уходит он в энциклопедии).

Да, Мартынову никогда не был чужд формальный блеск. И даже щегольство. И даже штукарство. «Мис ОБВ, Мис ОБВ!» Но, заметьте, — с насмешливым разъяснением в примечании: «лишь мне понятен смысл этих слов», и далее расшифровка: Машинно-истребительная станция объединения по борьбе с вредителями растений. Вывеска: МИСОБВ.

Сравните: у Маяковского аббревиатуры завораживают, это трубный глас грядущего, а у Мартынова — это абракадабра, мистифицирующая реальность и скрывающая связь вещей. Знаменитые мартыновские цепочки слов, гроздья рифм, орнаменты звуков — вовсе не чистая форма (чистой формы вообще не бывает), — это попытка вернуть распадающемуся миру единство хотя бы через связь слов. Это вопль о помощи. Аэроплан… аэропьян… Луночь, саноч, все иное прочь!.. Черт Багряныч (Хлебников?): «А, это ты, в мечтах своих летатель…кидающийся в лирику как в реку, не слыша ни ку-ку, ни кукареку». Говорят, рифм обилие «осточертело»? Но без рифм все рассыплется.

И потому: «О, сделай милость, смело воскресив любовь и кровь, чтоб не зачах в очах огонь погонь во сне и по весне, чтоб вновь сердца пылали без конца!» Это — формальное упражнение? Или отчаяние от того, что сердца гаснут? Бессилие певца, который продолжает петь, «перепевая самого себя, перебивая самого себя, переживая самого себя»?

А это: «страна Леведия, страна Лебедия, страна Ливадия…» Объяснение для непонятливых: «Так на Украине, как и в Болгарии звались левадами луга и рощицы…» Чует, что ли, где через полтора десятка лет окажутся Украина и Болгария?

«Вы не видели Овидия? — Нет, но видел я Овадия». Это что, игра с древнегреческими нетленностями? Перебирание коктебельских камешков в доме Волошина? Очередная «беседа в беседке»?

А может — попытка разгадать, почему эпоха «сбывая с рук… сбивает с ног»? Попытка заклясть историософский ужас: «Древле был страх омонголиться, позже был страх отуречиться, после был страх онемечиться…» Игра синтагм? Или — попытка вписать страхи России в страхи человечества, которое «мучится, плачется, молится»? На миру и смерть красна?

«В мои мечты я уходил, как будто бы пустынник в горы, которые нагромоздил век веры для моей опоры, а разуверившись в былом, иду в безводные пустыни, надеясь, что, как встарь, и ныне забьет каскад, где бью жезлом… Увы, надежды луч погас! Не выбью ключ, кипящий круто, из недр, ногою топнув, будто копытом яростный Пегас!»

В стремлении найти точку опоры в кренящемся пространстве мироздания и точку отсчета в ускользающем времени истории, все еще надеясь связать пережитое «в единый опыт» — он в последний раз оглядывается:

Человек своего времени, сын своего поколения, великий советский поэт Леонид Мартынов завершает этим стихотворением свой путь.

Он умирает летом 1980 года, когда держава посылает ограниченно-обреченный контингент в последний поход, и закатная заря уже загорается на афганском горизонте.

На его счастье, он не успевает услышать, как звучат медные трубы этого отбоя.

Двенадцать лет, прошедшие между подавлением Первой и торжеством Третьей русской революции, Максим Горький назвал «позорным десятилетием», — отряхнув от позора 1906-й — как год, еще не опозоренный реакцией, и 1917-й — как год, уже покончивший с этим позором. 1914-й еще не осознавался рубежным, это поняли потом, а тогда он потонул в общем позоре.