Лев Аннинский - Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах

«Мой первый, мой пропащий», — окликает и окликает она его, боясь назвать запретное имя, не зная, жив ли он или навсегда исчез в смертной зоне Гулага. Когда стало ясно, что — навсегда, — написала вступительную статью к однотомнику Бориса Корнилова — яркую, точную [66] …В которой только одно положение спорно: «Если б не бессмысленная гибель… вероятно, он стал бы очень крупным поэтом». Я думаю, он стал им, несмотря на бессмысленную гибель. А рассказываю об этом, потому что имел случай вникнуть в ситуацию, когда в 1966 году сам писал статью о Корнилове — вступительную к еще одному его однотомнику, и Ольга Федоровна ту мою статью прочла. Ее отзыв довел до меня ее старый друг (и мой тогдашний наставник в критике) Иосиф Львович Гринберг: «Она сказала: нич-чего себе статейку написал о Борисе этот ваш Аннинский». Так до сих пор и не знаю что означало это «нич-чего себе». Но бережно храню в памяти единственный донесшийся до меня знак внимания великой мученицы. .

Она поехала к старенькой матери Корнилова в нижегородский Семенов. Она по-прежнему звала ее «мама». Она по-прежнему чувствовала себя вдовой, хотя «первого, пропащего» уже сменил в ее сердце — второй.

Этот второй и дает ей настоящее счастье. Именно он. «Любовь моя. Всегдашняя».

Университетский однокашник. Первое признание друг другу — ранним-ранним утром на безлюдной старинной Тучковой набережной, около пахнущих смолой опрокинутых лодок, под крик чаек, носящихся над розовой от зари водой. Совместное бегство от обкомовского распределения — в Казахстан. Совместная там работа. Совместные планы. Его книга «Пять поэтов» — от Пушкина до Маяковского. Так и не написанная. Умер от голода в блокадном Ленинграде в январе 1942 года. Ушел безмолвно, так что самое имя его — Николай Молчанов — звучит в ее воспоминаниях музыкой невысказанности. «Плакала за всю блокаду один раз — когда шла из госпиталя, где умирал Николай…»

Шла тогда — к отцу через полувымерший город. Старый доктор все понял, ничего не спросил — имени умершего нет в этой сухой бессловесной тризне, в этом реквиеме, одном из самых пронзительных эпизодов книги «Дневные звезды» [67] Два слова об этой книге. Сомневаясь в «мастеровитости» своих стихов, Ольга Федоровна, по воспоминаниям Натальи Банк, как-то «сказала, причем без тени кокетства, что испытывает сомнения, является ли девяносто процентов написанного ею литературой, имеет ли художественную ценность». Скажу на это, что художественная ценность вообще не реализуется вне жизненной ситуации. Если уж искать статистические параметры, то «Дневные звезды» — прозаическая исповедь Ольги Берггольц — эти стихи в прозе, пронзительные, как натянутая серебряная струна (рифмы, наконец, ничего не связывают) книга эта на девяносто процентов вклад в мировую культуру (десять процентов отношу на свет агитационных пассажей по части коммунистической веры), и я полным основанием соединяю эту прозу со стихами в едином исповедальном наследии Ольги Берггольц.. .

И в стихах, написанных через семь лет после его гибели, — тот же озноб:

Третий никак не может вытеснить второго… Третий не назван в стихах по имени (поэтому не назову его и я, хотя, как и все биографы Ольги Берггольц, знаю, кто это), но обстоятельства любви прописаны точно. Радиокомитет, казарменное положение; все смещено, как в бреду: казенные диваны вдоль стен, сотрудники ночуют здесь же, один затих (утром обнаружили, что умер). «Я здесь стихи горчайшие писала, спеша, чтоб свет использовать дневной… Сюда в тот день, когда я в снег упала, меня ты и привел — бездомную — домой…»

Привел и — властью радиокомитетского завлита приказал написать поэму ко дню Красной Армии, к 23 февраля 1942 года. Чтобы спасти от отчаяния.

Поэма спасла душу и тело: «Февральский дневник».

Дописанная к сроку, тогда же, зимой 1942 года, прозвучала в эфире, потом была напечатана в «Комсомольской правде». А дневник любви (третьей любви) укрыл драму сердца аж до стихов 1947 года:

И еще через пять лет:

И еще через семь лет, обрываясь в финале:

Через три лирических сюжета проходит, опаляясь и обугливаясь, уникальный характер. Почти нет «девушки-невесты». Через все стихи — изначальной черной тенью — вдовий траур. Душа создана не для счастья, а для трагедии. Если счастье есть, то неотделимое от потерь. От ожидания потерь. От фатального ожидания потерь.

Сама мысль о счастье возникает при ожидании смертельного испытания. «Озноб восторга, озноб самоотречения» впервые пробегает «по позвоночному столбу» в день похорон Ленина: именно в момент потери дана клятва: «я принадлежу к Партии, сплоченной именем Ленина».

Почувствовав себя в строю своего поколения, она испытывает все его страсти, все предчувствия: и «земшарность» («разве молодости мало мира, круглого, как шар?»), и ощущение, что не поспели («опоздали родиться к Октябрю и гражданской войне»), и уверенность в счастливом скором осуществлении Мечты («ты мерещилась всюду, судьба: в порыжелом военном плакате, в бурном, взрывчатом слове «борьба», в одиночестве на закате»).

Все, как у всех: в едином строю, в едином порыве. Только еле заметный сдвиг характера отличает эту каплю, льющуюся с массами. «Млечный путь струится — по штыку». «Бессмертная наша Мечта… предстанет Ангелом Смерти».

Как и все, она завидует старшим. Но еще важнее, что ей должны завидовать. И почему? Потому, что ей достанется самый страшный, самый смертный жребий.

«Веселое чувство сопротивления почти неминуемой гибели».

В этом нет ни абсурда, ни обреченности, но — железная готовность к тому, что Главное Дело Жизни по определению не может быть счастливо завершено, и тем не менее оно есть смысл жизни.

Честно говоря, что-то немыслимое ни для марксистской «непрощающей», ни для русской всепрощающей традиции. Что-то от «Нибелунгов»: победим и умрем…