Лев Аннинский - Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах

И какую силу таланта — для строк, врезанных в мировую лирику двойным поворотом поэтического ключа: от богородицы с младенцем — к младенцу, кормящему мать, и от этой больничной жути — все-таки к ощущению святости:

Оксюморон железного времени: полет и голод. Невозможность усидеть. Невозможность наесться.

С финальным аккордом обрывается последняя потаенная нить, связывавшая мятущуюся волю с ускользающей реальностью, — та самая, без которой, как говорят литературоведы, не может состояться великий поэт: любовь к женщине. Это интимное, глубоко запрятанное чувство изначально прикрыто бравадой «гнусных рож», рвущих на части «продолговатое тело», потом бравадой демобилизованного майора (как-то Слуцкий со смехом описал, как был «отшиваем» при попытках познакомиться на улице со случайными дамами, одна из которых даже позвала на помощь милицию).

Подлинное любовное чувство долго не показывается из-под показной грубости — разве что в посвящениях: лучшие стихи Слуцкого адресованы Татьяне Дашковской задолго до прямого объяснения в любви.

Прямое объяснение происходит на последней черте, когда неизлечимая болезнь ставит предел жене-избраннице, тихой слушательнице, музе-хранительнице. Тут-то бог и вспоминается:

И ведь только раз отдал стихи «про это» в печать, только когда дни ее были уже сочтены:

Наконец, на последнем ее дыхании:

В чем виноват?! В том, что принял закон железного времени и ему не изменил? В том, что закон обернулся крахом? В том, что не признал этого краха? В том, что признал — со стоическим мужеством? В том, что не хотел знать жалости? В том, что принял жалость — от любимой женщины, теряющей силы?

Татьяна Дашковская скончалась 6 февраля 1977 года. Это был конец поэта. Слуцкий сопротивлялся еще три месяца. Нет, меньше: девяносто дней. Нет, еще меньше: восемьдесят шесть. Он любил вдумываться в цифры…

86 дней после катастрофы он пишет, пытаясь стихами спасти душу.

Потом наступает тьма.

Из этой тьмы мемуаристы и, в частности, Владимир Огнев выносят впечатления леденящие, если искать в них таинственный смысл. Общительный, вечно нацеленный на помощь тем, кто попросит — Слуцкий замыкается, отрезает визитеров фразой: «Никого нет!» Всю сознательную жизнь сидевший на аскетическом «солдатском» пайке, он жадно набрасывается на еду, приносимую визитерами, которые все-таки проникают к нему в лечебницу: он не может наесться.

Иные подозревают, что ребе-комиссар притворяется безумным: Александр Межиров, певец цирка, имеющий особый вкус к высокому притворству, определяет: «Борис играет роль».

А может, все наоборот? Может, он выпадает из роли, которую добровольно выбрал в железном театре эпохи, а когда исполнил обет, — то и воскрес в нем мальчик, который ушел когда-то (выкрался в носках) из тихого родительского дома и впаялся в «железное общество»?

Это определение: «железное общество» — он употребил впервые в раннем стихотворении, где уповал на ленинское обещание украсить золотом сортиры — то есть навсегда уничтожить власть денег.

Железо принципов встало против звона монет. Золото, серебро — неважно (всю жизнь впоследствии Слуцкий начинает разговоры с друзьями, особенно молодыми, нуждающимися в поддержке, с вопроса: «Нужны деньги?» — самим тоном снимая благоговение перед монетным звоном).

Совсем другой звон потаенно живет в его поэзии:

Последним усилием поэтической воли он просит прощения у Достоевского, Толстого и Маяковского за то, что не выдерживает роли. «С Александром Сергеичем проще…» И делает то, чего не делал никогда раньше: ставит дату. 22 апреля 1977.

Поэт гаснет. Тело железного комиссара еще девять лет сопротивляется смерти.

Пациент психолечебницы Борис Абрамович Слуцкий умирает в день Советской Армии, 23 февраля. Год — 1986.

Великий поэт остается Вечности.

Самойлов в своём поколении уникум. Прежде всего по истокам. Откуда только не пробиваются в столицу сверстники! С Юга и с Украины — Коган, Кульчицкий, Слуцкий, Коржавин. С Волги — Луконин. Из Иваново-Вознесенска — Майоров, из Белозёрска — Орлов. Аж из Магадана — Наровчатов. Если же из ближних к Москве мест, то, подобно Тряпкину — из барачной времянки.

А Самойлов вырастает в профессорской квартире старого каменного московского дома и всё детство привычно смотрит из окна на легендарную Сухаревскую башню, пока не обнаруживает, что её снесли.

Его сверстники или не помнят своих пращуров, или решительно отсекают память о них: новые люди на новой земле хотят начать с нуля.

А он знает дедов-прадедов: кто там ювелир, кто комиссионер, где раввины, где врачеватели. Отцу он посвящает лучшие свои страницы, отлично понимая, что чтит в отце не просто родителя, но учителя жизни. От отца усвоено — ощущение фундаментального строя бытия, более глубокого, чем ненависть красных и белых, богатых и бедных, русских и евреев [97] Еврейского вопроса для Самойлова не существовало. Неожиданное доказательство — в дневнике 1943 года: «Вы — еврей?! — сказал мне Пермяк. — В это трудно поверить. В вас есть что-то русопятское». .

В роскошные дома, унаследованные нэпманами, вселяется, вклинивается, втирается, врывается беспачпортный голодный люд с краёв перевернувшейся Державы. В доме кругом — соседи. Их жизнь — скудость и дикость: «пьянство, буйство, воровство, болезни».

А он «наслаждается» привычным домашним уютом: ест что хочет, радуется подаркам, летом скачет на палочке по дорожкам дачи, зимой дышит воздухом в прогулочной группе… а выделяется из своего круга — разве что чертой счастливых от природы людей — смешливостью.

Вокруг формируется низовая городская среда, в которой (как напишет Самойлов много лет спустя) «растут будущие приблатнённые солдаты Великой войны, те ребята, которым чёрт не брат, и которые потом вдоволь натешат душу в Пруссии и Померании, кому-то мстя за голодное и тёмное детство».