Лев Аннинский - Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах

При желании можно, конечно, поискать в этом параде нотки розыгрыша. Например, в стихах о том, как приятно Пушкину печататься в газете «Правда»: именно там его прочтёт товарищ Сталин. И всё же я не думаю, что Межиров, при всей его склонности к мистификациям, вряд ли на это отважился: в 1950 году это лишком опасно. Увы, это вера. Плюс конкьюнктура. Истинная позиция, искренне совмещённая с ложной.

И то учтём, что первую книжку Межирова редактировал Павел Антокольский, которого гармония поэзии занимала больше, чем героика политики, вторую же редактировал Михаил Луконин, открытый приверженец этой героики, к тому же, причастный к руководству Союза писателей.

Но это всё попутное. А что главное?

Межиров, разумеется, верит в то, что пишет. Однако дикий, фантастический перебор политических символов в его второй книжке — не только вынужденная дань издательской конъюнктуре 1950 года, но, я думаю, ещё и психологическая компенсация — избыточное, перехлестывающее всякую необходимость восполнение пустоты, охватившей новобранца 1941 года за пределами того смертного круга, который очертил ему пристрелянный кювет.

Вышедший из этого смертного круга, «помилованный свинцом» человек должен исполнить приговор судьбы: жить. С этим свинцом, с этим ознобом, с этим снегом на сердце.

Жизнь и смерть дважды меняются местами в его тогдашних стихах. В 1941-м, когда новобранец, не ведая страха, говорит себе: «Я умру». И в 1945-м, когда он говорит себе: «Я остался жить на всякий случай», и впервые испытывает страх, застывающий в леденящем по силе восьмистишии:

«Почему-то»?.. Да потому что смерть, неотделимая от жизни, превращается в жизнь, неотличимую от смерти! Скользящими штрихами это ощущение проходит через десятки книг, изданных Межировым за полвека его поэзии. Вот лейтмотивы: «На груди крестом мне сложат руки»… «Век мой недолог»… «Совсем не мертвецов бояться надо»… «Снится, что умираю»… «Я упал — умереть»… «Выносят гроб с водителем такси»… (это уже в Грузии). «Хоронили меня, хоронили в Чиатурах, в горняцком краю…» (Alterego? Или это сон о себе?)… И ещё — на рубеже войны и мира: «После смерти мы будем жить, будем жить! Вопреки всему!» Но тогда же — с сомнением: «Может быть, в самом деле никогда не умру?..» И уже без сомнения: «Ко второй половине дороги земной не готовился я…» (это к пониманию того, куда «дорога далека»)…

Вечный тайный перегляд реальности с нереальностью. В каком-нибудь «случайном» эпиграфе из философа («Лежишь во гробе, празднуешь субботу»). В шутливой мистификации: «Лежу со свечкой восковой в руке…» В пронзительной мольбе (ко Всевышнему?):

«Вся смерть» маскируется под «всю жизнь»…

Лейтмотивы межировской лирики сплошь пронизаны чувством зазеркальной ирреальности — и это при поразительной, «голографической» чёткости письма.

Главная декоративная оппозиция, воздвигшаяся на том месте, где леденела синявинская вода и трескался ладожский лёд, — снег. Снег, покрывающий город, снег, разъезженный в грязь. Иногда Межиров печатает эти стихи встык: «Тишайший снегопад» и «Прощание со снегом». Снег вообще проба души. Психологически сюжет разрешается так: даже «в объятьях юга» душа не может оттаять, дышит «сибирской вьюгой». Но ещё существенней этого конкретного диагноза общая клиническая картина: именно тогда, когда наступает умиротворение, и воцаряется чистота, и снежный покров, подобно «коту в пуховых сапогах», окутывает столицу, — фактура домов и дворов вдруг исчезает, а остаются только очертания… Возникает совершенно мистическое ощущение безмолвных контуров на месте жизни. Ложный мир в роли истинного. Истинный — в роли ложного. Это — тайная мелодия межировской лиры.

И такое же чувство сквозной скрытой подмены — в самых громких, празднично-ярких его стихах.

Здесь лейтмотив — аттракцион.

«Стена вертикальная снится, рога мотоцикла кривые». Цирк, спорт, бега. Клоунада, игрушки, иллюзион. «Наш номер ложный? Ну и что ж!» Герой — сын акробатки, по совместительству — завлитчастью. А в глубине души — всё тот же «мотоциклист на цирковой арене у публики случайной на виду».

Разумеется, не надо искать в «Балладе о цирке» биографические подробности из жизни автора: там действует опять-таки двойник, или, как любит говорить Межиров: Alterego.

Татьяна Бек сформулировала это так: «Путь Межирова-поэта причудлив и драматичен, однако музыка этого пути — едина. Межиров — поэт головокружительной и всею жизнью оплаченной игры. Тоталитарной несвободе он противопоставляет не прямую семантику бунта, но несмысловое и высокомерное вольнолюбие ритма, метра, интонации…».

«Тоталитарную несвободу» вряд ли стоит подкладывать поэту, не знавшему такого термина, когда он шел на эту «несвободу» умирать, а вот насчет музыки и причудливости — замечательно верно. Фактура мистифицирована — музыка неподдельна. Музыка сигналит о поддельности фактуры.

Всё обманно в мире «буратин, матрешек и петрушек». Пустота, вакуум в щелях и паузах между блестящими номерами. «Свистящие повороты — всё вхолостую, впустую, зря». Как это связать с ознобом метели? А вот «смуть» и связывает. Как под элегической горизонталью тишайшего снегопада то ли жилье прячется, то ли ледяная хлябь непросыхающего болота, так в «зигзагах и вертикалях» мотогонок таится или гибель, или шанс выжить, но это выживание — ежемгновенная готовность к гибели.

«Быть может, номера у нас и ложные, но всё же мы работаем без лонжи, упал — пропал, костей не соберешь…»

В переводе на конъюнктурный язык это означает: «сказать неправду лучше, чем другие». Лгун? Вовсе нет: правда-то всё равно невыразима. Она — «вовеки непереводима», как непереводима оригинальная поэзия, верная родному языку. Отсюда — лейтмотив ненадежности всего того, что выявляется и говорится: всё это «трын-трава и трали-вали». Мутное стекло, за которым в лучшем случае — «очертания вещей». А если не мутное стекло, то цветные стеклышки. Разъятое бытие. В переводе на лепет родных осин — бормотуха. Поэтому надежнее всего — молчать. «Всё сказанное мной гроша не стоит — в цене лишь то, о чём я умолчал».

Меж тем сказано иной раз так, что стих пробивает громаду лет. Причём, неожиданно.