Лев Аннинский - Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах

А это зависание на границе тьмы и света: «От любви, что темна, от тоски, что светла…» — кому сигнал? Может, в будущее — Владимиру Соколову, равно полюбившему светлые и темные воды милой родины и сказавшему об этом как раз в ту пору, когда там, за кордонами, в эмигрантском Зазеркалье — отходил в небытие другой Владимир — Смоленский.

И еще салют — Туроверову: для обоих Россия — это Дон, в котором отражены «четыре белые колонны» фамильного имения. Впрочем, и у Поплавского: «огромная в темноте колоннада сходит к воде», но там это мистическая вода Зазеркалья, и ничего реального… А здесь? Что реально у Смоленского?

Утрата.

На самом взлете выдохнуто, навсегда вписано в синодик русской лирики:

Тридцати двух лет жизни хватило Борису Поплавскому, чтобы стать «принцем» русского поэтического зарубежья. Его высоко ставили такие непримиримые друг к другу критические авторитеты, как Адамович и Ходасевич. Побеседовать с ним на метафизические темы в своем парижском салоне за честь почитал Мережковский. Цветаева просила его украсить своим выступлением ее поэтический вечер. О нем говорили: «близок к гениальности». Говорили, вот новый Блок: начинает с того, чем Блок кончил.

Однако те же критики и почитатели называли Поплавского «нерусским поэтом». Говорили, что если бы не ранняя нелепая гибель, он вообще перешел бы на французский язык. Это не показалось бы странным: ученик московского Французского лицея знал язык Рембо как родной; в раннем детстве, путешествуя с родителями по Европе, он уже настолько забывал русский, что в Москве приходилось доучиваться.

Блок, кажется, так и остался единственным русским авторитетом в его духовном синодике. Ну, еще Розанов — мастер «нечаянных» записей. Остальное — сплошь французы. Сюрреалисты. Поэты всемирного абсурда. Акцент — на мертвецкой, усвоенный с времен Первой мировой войны, впрочем, без узкой исторической привязки. «Шкелет Шекспира продает билеты». Символическая строчка. Если у Поплавского солдаты, — то не с Марны, а из древнего Рима. Но больше — из паноптикума межвоенной Европы, где смешиваются эпохи, страны и жанры.

«Флаги, тритоны, умывальники, Шеллинг и Гегель, медный геликоптер Спинозы, яблоко Адама, а также страховые агенты, волшебники… дорогие проститутки — все, покрытые тонкими рваными листьями мокрых газет…»

В таком контексте русское словцо «в дом не хотца» кажется уловкой клоуна. По существу России в поэзии Поплавского нет. Зияние. В обстановке «русского Парнаса» это объяснимо.

Труднее объяснить другое: почему Поплавского при всем том дружно называют «самым эмигрантским из эмигрантских писателей». Из какой страны он эмигрировал?

Вернемся в пору, когда он, вместе с отцом спасаясь от революции, перебирается на юг, но еще не покидает крымских берегов. К стенке никто из родных не поставлен, можно воспарять. В юношеских стихах — полный набор открытий русского футуризма, от Маяковского до Хлебникова («космизм, мессианизм, машинизм», — определяет современный критик…нет, не эмигрантский — нашенский). Плюс добрая прививка зауми (которая очень поможет Поплавскому позднее, когда в зрелых стихах он попытается выразить невыразимое!

Этот оттенок «невыразимости», собственно, и придает его ранним стихам колдовскую прелесть, хотя на поверхности текста — весьма выразительный маскарадный ширпотреб «позорного десятилетия», знакомый читателям по Петербургу Андрея Белого (с которым Поплавский был знаком недолго, но, кажется, успел сойтись): танцующие скелеты, омертвело яркие краски, зловещие знаки. И все — как сквозь сон.

Сон — лейтмотив. Иногда для достоверности он подкрепляется какой-нибудь физиологической деталью («сон… сквозь запах ног»). Но важнее — сквозная плывущая музыка, рябящая поверхность стиха, вроде бы небрежного, но сомнамбулически верного ощущению жизни, навсегда ухнувшей в небытие. Как заметили критики, здесь невозможно связать идею с идеей, но можно связать удары сердца, вздрагивающего от толчков. Надо только отдаться шаманскому бормотанию, поверить в «автоматику» души, принять жанр «додекафонии» — то есть какофонии, освеженной детским лепетом дадаистов. И мастерство у Поплавского надо воспринимать в правильном контексте: какая-нибудь выточенная строка: «О, сирены сирен в сиренях» — звучит не щегольством мастера, а шуткой беса, отплясывающего на палубе тонущего корабля.

Образ „Титаника" явно мечен „американизмом".Но, „звездный флаг", время от времени осеняющий бездну, не следует слишком уж привязывать к конкретной стране; точно так же „прекрасный флаг, бледно-алый с звездой золотой" не следует принимать за стяг Советской державы — это все тот же маскарад видений, как и «интересный трехцветный флажок» у «юного добровольца», едущего на очередной «беспочвенный праздник»… куда же? «в страну синеглазую, где танцуют священные крабы»…

Достойны ли эти стихи тех медных труб славы, которыми осенила их русская эмиграция? Не знаю.

«Солнце, проснись… Встань ото сна… Только дыши… Только пиши…»

Я допускаю, что все это «близко к гениальности». Но далеко от почвы. От страны. От любой страны. Франции здесь нет, как нет и России. Есть Париж, Монпарнас, Монмартр. Классическая модель «эмигрантства» — кочевье из небытия в небытие.

Но изначально Россия — есть? Нет. Нет ее изначально. Конечно, «кривая спина кучера» — деталь московская, а не парижская, и деталь весьма достоверная — прямо из жизни подростка, курсирующего между лицеем Филиппа Нерийского и папиной квартирой на Мясницкой. Но эта Москва, и эти «бульвары сонного Страстного» — сразу вписываются не в реальность, а в воображаемый Эдем. Там «декадентские норы» перекликаются с церквями, в которых прихожане «кокаинятся», там «галлюцинации разинутые рты» реальнее расстрела царской семьи, хотя последнему событию юный Поплавский в 1918 году посвящает… Оду. Но и этот жанр надо воспринимать в контексте, который изначально кажется аттракционным: «в истеричном году расстреляли царя, расстрелял истеричный бездарный актер». При этом «от байкальских озер до веселых Афин» расходится у Поплавского «непонятная скорбь».

А стихотворение «О большевиках» — тоже «непонятно»?

Тоже непонятно. Не поймешь, кто «сволочь»: то ли большевики, то ли те, кто пытался преградить им путь: «самые горем сильные». Вот в дневнике 1917 года понятнее: «Хамоправие в России утвердилось навсегда, и спасет ее от смерти только власть Каледина». Каледин, как известно, Россию не спас, а вот «хамоправие» спасло, но чтобы это увидеть, Поплавский должен был дожить до Второй мировой войны.