Лев Аннинский - Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах

Ни мировой войны, ни революции — не заметил. Лихое шапкозакидательство в единственном "патриотическом" стихотворении 1914 года ("побросали немцы шапки медные, испугались посвисту богатырского") звучит почти пародийно. Скользящие упоминания "советского" производят впечатление сомнамбулического прохода "мимо и сквозь". Партию отводит от себя одной фразой: "Чувствую себя гораздо левее". Если учесть неоднократные анархистские заявления и "исповеди хулигана", то в это можно поверить. Но верить не нужно, потому что во фразе: "Коммунисты нас не любят по недоразумению" — за младенческой наивностью угадывается змеино-мудрое ускользание.

Только от гражданской войны Есенин ускользнуть не может. Потому что эта война разбивает то единственное, что у него есть: "Русь". И прокляты в этой войне опять-таки и те, и эти. Под каким флагом осуществится победа тех или этих, неважно: победа все равно будет означать гибель. А гибель — новую жизнь. Под неведомыми именами. В том числе и самыми неожиданными.

В этой же интонации могло бы прозвучать и другое. Например: я — анархист. "Мать моя — родина" звучит как: мать честная! Во, где мы оказались. Поэзия легко врет в "словах", но не врет в интонации. Большевизм — очередной "морок", вернее, очередное имя того неназываемого, что означается единственным словом "Русь". Если она падает, то это уже как бы не она. Если взлетает, — тоже не она. В знаменитом стихотворении "О Русь, взмахни крылами" есть строки, прямо смыкающиеся с большевистской программой (мыть, чистить, трепать и драть!), что по-есенински звучит так: "Довольно гнить и ноять, и славить взлетом гнусь — уж смыла, стерла деготь воспрянувшая Русь". Но рядом — в финале, повторяющем зачин, — страшные строки о смене имен, то есть почти о подмене:

Эта скользнувшая в стихе "степь" заставляет вдуматься в систему "земшарных" (сейчас сказали бы "геополитических") координат, в которых у Есенина гуляет Русь — обреченная и неуловимая.

Ее неуловимо тянет к Востоку. Не "глобально", а — эмпирически и даже этнически. "Затерялась Русь в Мордве и Чуди". "Калмык и татарин" первыми откликаются на "зов матери-земли". "Азия, Азия, голубая страна" манит русских скитальцев. "Золотая Азия" дремлет на московских куполах. "Золотые пески Афганистана и стеклянная хмарь Бухары" реют в стихе. И не поймешь, что сулит Восток: то ли нирвану и негу, то ли гибель и рассеяние: "Рас…сея"…

Запад? Отсутствует. "Бельгия", разбитая сатанинскими мечами немцев, — эфемерность, летом 1914 года наскоро заскочившая в стих из газет. "Зато душа чиста, как снег" — единственное утешение, найденное русским поэтом для "Бельгии". "Английское юдо", явившееся в стихи весной 1917 года, — того же происхождения; "юду" сказано: "Сгинь!" Год спустя сказано еще одному "юду": "Страшись, Америка!" Сказано: "Американцы — неуничтожимая моль". "Страна негодяев". "Железный Миргород".

Впрочем, когда Айседора Дункан забирает своего избранника в Новый Свет, и он поднимается на борт парохода "Париж" (который превосходит слона в 10 тысяч раз) и проходит через "корабельный ресторан" (который площадью побольше нашего Большого театра), а потом через "огромнейший коридор" (в котором разложили "наш багаж приблизительно в 20 чемоданов"), а потом еще и через две ванные комнаты, — наш странник садится в своей каюте на "софу" и начинает хохотать.

"С этого момента я разлюбил нищую Россию".

Он даже большевиком настоящим себя на мгновенье чувствует: вздернуть бы эту вшивую Русь железной уздой, поставить бы ей стальную клизму — пусть догоняет Запад.

Кончается дело тем, что "хулиган" проклинает и Америку, и Европу (а также гниющую там эмиграцию) и возвращается на Русь.

И тут он очередной раз обнаруживает, что той Руси, именем которой он клялся, нет. Но и новой нет. Вернее, ДЛЯ НЕГО в ней места нет. Не только потому, что путь личности, осознанный с такой смертельной неподдельностью, ведет неотвратимо к трагической развязке. А еще потому, что этот путь пролегает в изначально расплывающейся реальности.

Мировые координаты отсутствуют. Планетарный экстаз, ненадолго охвативший Есенина в 1918 году ("До Египта раскорячу ноги… Коленом придавлю экватор… Пятками с облаков свесюсь") — не более, чем элементарность поэтической моды послереволюционного момента; у Есенина этот язык отдает натужностью и искусственностью; Маяковский осваивает "земшарность" куда более серьезно.

Впрочем, Есенин берет реванш, когда в ту же пору открывается возможность свести поэтические счеты с "толстыми" и "жирными", он разворачивает свою кобылу к ним задом и поливает чистоплюев такой струей, что Маяковский с его чешущимися "кулаками" бесповоротно проигрывает.

С "планетой" иначе. Есенину на вселенную "плевать". По планете — "пальнуть". Ничего этого в сущности нет, только — Русь.

Вот ее и делят. Николай Полетаев запомнил сцену: в Доме Печати на каком-то банкете выпивший Есенин пристает к Маяковскому: "Россия — моя! Ты понимаешь — моя! А ты… ты американец!" Тот отвечает насмешливо: "Ну, и бери ее. Ешь с хлебом". А этот чуть не плачет: "Моя Россия!"

Россия — и ничего больше. Россия — и над нею Бог. Или сатана. Или еще "что-то" в пустоте неба. "Алый мрак в небесной черни".

Притихший "хулиган" надевает цилиндр и плачет о родине. "Планета" несется дальше, решая свои "вопросы": умиротворяя враждующие племена, изгоняя из их жизни ложь и грусть.

Что остается?

"Шестая часть земли…"

"Планетарное" мышление, пропущенное через единственную живую точку на этой земле, испепеляет ее. На пепле всходит поэзия.

Болевой центр ее — смертная зависимость между ситуацией, в которую родина ПОПАДАЕТ ("роком событий") и твоею вольной волей (тем, что ты ИЗБИРАЕШЬ и ДЕЛАЕШЬ). Это — нерушимый узел, и это сюжет, с которым Есенин входит в мировую лирику. Как все гениальное, в логику это не укладывается.

При переводе на язык логики это обращение к родине может показаться нравственной абракадаброй или даже умелым абсурдистским фокусом в духе любого из направлений авангарда (ни к одному из которых Есенин никогда всерьез не принадлежал, хотя всем интересовался, а имажинистами одно время был даже взят в штат). Проклинать родину и одновременно продолжать быть ей верным сыном — это чисто русское состояние, но здесь оно подкреплено не обычной ссылкой на абсурдность мироздания, в котором ты "не виноват", а мучительным осознанием того, что этот абсурд создан твоей свободной волей. Тут не "вина" в старом, дворянском или, поновее, интеллигентском смысле, тут — переживание фатальной греховности, коренящейся в глубине непредсказуемого народного, вернее, природного бытия, с трудом и болью выходящего к осознанию личной ответственности, то есть, в народном же понимании — готовящегося к неотвратимой каре.