Лев Аннинский - Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах

У Бухарина были основания придти в ярость. Отвечая Суркову в заключительном слове, он постарался удержаться в рамках “литературной дискуссии”, но, судя по стенограмме, все-таки сорвался и, перейдя на язык агитпропа, даже заговорил в рифму:

— Мы не позволим никакому товарищу Суркову…

Позволил. Попал сам в мясорубку. Очистил место.

Сурков мгновенно выдвинулся на плацдарм: доклады на писательских пленумах, работа с Горьким, редактирование журнала “Литературная учеба”, статьи, статьи, статьи…

А стихи? А песни, которых ждет страна? А запев?

Подхвачен и оправдан.

Лейтмотивы: тишина, “приглушенный шаг” пехоты, “молчание” запевал, кони, оседланные в тишине “наощупь”. Это как натянутая тетива. Едва “тревожным звоном медь прозвенит войну, снова над эскадроном песню я разверну”. И тогда эмблематика революции включится на полную мощь: “Зовет под ружье токарей и ткачей тревожная медь полковых трубачей”. А потом — опять уходит звук под сурдинку, сабельный шрам прикрыт буденовкой, и боец, вышедший из боя, “мочит усы в недопитой кружке”.

В мирной пивной происходит драма:

По застилающей глаза ярости узнается душа, протомившаяся год в пелену у эстонцев.

Бешеный темперамент, подстать другому северянину, Прокофьеву! У Суркова не менее круто:

Эффектный финал! Романтика с перехваченным горлом.

Еще один диалог око в око очерчивает позицию Суркова в метельной реальности 20-х годов. Тихий Дон. Московский продотряд. “От крови ржавые клинки”. “До моря кровью метим след под злой сполошный звон. И красим, красим в красный цвет седой казацкий Дон”. На отдыхе оттаявший душой комиссар ласкает босого казаченка… Сигнал: по коням! И комиссар, только что излучавший отцовскую ласку, готов занести карающий клинок над мятежной станицей.

Опубликовано — в 1927-м, а разгар редакционных баталий, связанных с публикаций первого тома шолоховского романа в журнале “Октябрь”, где Серафимович преодолевает яростное сопротивление “пролетарских” писателей, к которым приписан поэт Сурков.

Так что петь приходится не на пейзанской лужайке, а в гуще драки.

Собственно, для драки этот стих и создан, в гуще драки рожден. Он — “простой” Он “очень стройный и очень точный”. Расчитанный “на крепость присяги и тяжесть ружья”. Подобен характеру не знающего пощады бойца революции: рабочего, матроса. “Заставская братва” — главные герои. А в противниках — казаки-есаулы. Те — люди традиционной «воли». А эти — неотделимы от металла, и ключевое слово у металлистов — “тиски”.

В гимнастерку простого покроя одета “ненарядная песня”, и поется эта песня — “в рядах”.

Ряды стройные, части квадратные, вздохи многоротые. Броня, сталь, железный шаг. Клинки, танки, знамена, звезды. “Наливается голос звоном”. “Мы у республики нашей лучшие из сыновей”. “Мир лежит перед нами, мы — хозяева в нем”. “Мы динамит несем в себе и гулкий груз свинца”. Штурм. Шторм. “Да здравствует война!”

Тонкость однако в том, что боевой расчет стиха, предполагающий вроде бы слитную массу слов, все время как бы недобирает. В четкости перекличек вдруг обнаруживаются “полые” номера. В самом центре мишени, отвлекая (и привлекая!) трепещет или трепыхается какая-нибудь неожиданная, посторонняя, невесть как залетевшая сюда деталь. “Муравей на синей тычинке цветка”. “Прилипший к рукаву подорожник”. Точка вместо линии. Пунктир “телеграфного стиля”, прерывающий стальную линию.

В академическом искусствоведении для этой техники имеется специальный термин: пуантилизм. Вряд ли в окружении Суркова в 30-е годы было так уж много искушенных индивидов, способных наградить его стих таким определением, но напостовская братия (боевики из родного журнала “На посту”) запросто могли заподозрить в подобных вольностях отступление от соцреалистического принципа на сомнительные тропки формализма. И даже переклички с Ахматовой!

Тем не менее, Сурков мастерски работает на недоговоренностях.

Где? Кто? Зачем?

Однако хитрая стилистика отнюдь не уводит нас ни в туманы импрессии, ни в лабиринты формализма, а описано в стихе дело вполне реальное: кулацкая расправа над колхозным активистом. Чекисты разшифровывают этот пунктир:

Деревенские сюжеты у Суркова — редкость. Сюжеты у него армейские. “О больших делах и о походах люди бредят в такую ночь”. Ночная тишина — пауза перед боем. Вот-вот приказ! Вот-вот команда: в ружье! Вот-вот война! Мечта! Труба!

И вот ноябрь 1939 года. Финская кампания. Зимняя война. Тут не кони и сабли, а лыжи и снайперы. Сурков (на этой войне он уже “фронтовой бродяга-газетчик”) точен в фактуре, война для него — повседневная реальность, а не грезившаяся когда-то “переделка мира в одну ночь”. Все очень предметно: трехлинеечки, шарканье валенок, черный снег, финские пули, свистящие в четырех шагах, крики “ура!”, долетающие из сосняка, дым самокрутки, уют землянки… “Всё, что казалось романтикой, стало обыденно. Боем кончается день, начатый криком тревоги”.

Завершается финская война. Опять ожидание: вот-вот “в ночи разбудит нас военная труба”. Главное — впереди…

И, наконец, — 22 июня 1941 года!

В тот же день написано: “Наше сердце — каменная сталь штыка”.

Фронт. Армия. Дивизия. Полк. Батальон. Рота. Окоп.

Западный фронт. Газета, срочные задания, очерки о бойцах, фельетоны о врагах, летучие выпуски, тоненькие брошюрки, сходу идущие в войска.

И стихи — каждый день, во “фронтовую тетрадь”, в летопись войны.

Осыпаются красоты, символы, аналогии, доводы. Все — “грязней, святей и проще”. Прямой удар факта. Отстреливается боец, девочка просит: “Дяденька! Дядя! Не уходи!”. Тот, получив пулю и упав, шепчет: “Доченька, я не уйду от тебя”. Как можно было удержать душу несломленной? Чем заслониться? Вселенскими параллелями, “Пулковским меридианом”? Отчаянной русской бесшабашностью? У Суркова — ни того, ни другого: ни запредельного Оссиана, ни свойского Васи Теркина. Запекшееся слово.