Игорь Северянин - Том 5. Публицистика. Письма

Человек, поднимающий руку на Искусство, должен быть причислен к преступникам.

93

Дантес, убивший Пушкина, убил русскую мысль пушкинской эпохи: он не дал ей дозреть.

94

Я знал одну учительницу-поэтессу, которая гостя у меня в доме, запиралась от меня ночами. Надо ли пояснять, что она была бездарна, стара и уродлива?

95

Россия и Рассея — это большая разница. Это две страны, постоянно враждующих между собой.

96

Лунные чары — вещь очень хорошая, но не в комиссариате народного просвещения…

97

Раньше были «оне» и «они». При равноправии убита женственность.

98

Как все меняется! — раньше касторовое масло употреблялось для «изгнания» пищи, теперь оно способствует вкушению.

99

Как выразительна иногда аллитерация! — например: Россия выросла россомахой …

100

Изысканность, это то, что мы потеряли навеки 19 июля 1914 года!.. Вернее: 25 октября 1917 г.

1919

Тойла

10 мая 1938 г. я поехал из Саркуля в Таллинн на лекцию Бунина, совершавшего поездку по государствам Прибалтики. В России и в эмиграции я лично с ним никогда не встречался, всегда ценя его как беллетриста, а еще больше как поэта. В Тапа наш поезд соединялся с поездом из Тарту. Закусив в буфете, я вышел на перрон. В это время подошел поезд из Тарту. Из вагона второго класса вышел среднего роста худощавый господин, бритый, с большой проседью, в серой кепке и коротком синем пальто с поднятым воротником: был серенький прохладный день с перемежающимся дождем. Я сразу узнал Бунина, но еще медлил к нему подойти, убеждаясь. Путник, заложив руки в карманы, быстро прошел мимо меня, в свою очередь внимательно в меня вглядываясь, сделал несколько шагов и круто повернулся. Я приподнял фуражку:

— Иван Алексеевич?

— Никто иной как Игорь! — было мне ответом, из которого я усвоил, что мои познания в «Истории новой русской литературы» были несколько полнее.

— Выглядите молодцом, — оживленно продолжал он, постукивая пальцем по вагону (очевидно, чтобы не сглазить), — загорелый, стройный, настоящий моряк!

— Однако жизнь не из легких…

— Во всяком случае во много раз легче, чем в Париже. И одет лучше наших, и в глазах — море и ветер.

— Но чтобы и в природе жить, нужно иногда в город ездить и по квартирам книги своим друзьям навязывать: в магазине, знаете ли, не очень-то покупают.

— Еще и еще раз молодец! Хвалю за энергию. В наше время так и надо, кто жить хочет. Однако, куда вы едете?

— «На вас». Значит, в одном направлении с вами

— Ну идем тогда в вагон.

— Позвольте: вы во втором, я — в третьем.

— Тогда пройдем в вагон-ресторан: нейтрально Прошли. Сели. Поезд двинулся.

— Что пить будем? Вино? Пиво?

— Вино здесь дорого, да и не хочется сейчас, пива не люблю.

— Ну, что же тогда?

— Чаю.

— Чаю?! Северянин?! Ха-ха-ха! Однако… Заказали чай. Подали. Бунин официанту:

— Я просил чаю, а вы воду даете. В Петербурге говорили про такое: «Кронштадт виден». Официант:

— Это чай. Бунин:

— А по-моему — вода. Дайте крепче.

— Встречаете Бальмонта? — спрашиваю я Бунина. — Поправился?

— Поправился. Болезнь его изменила: раньше очень многоречив был, теперь почти все время молчит. Изредка реплику вставляет.

— Это, может быть, иногда и лучше.

— Возможно.

Здесь я пропущу целый ряд более интимных вопросов и таких же ответов на них.

— Пишите стихи? Читаете? — спрашиваю я.

— Почти не пишу. «Жизнь Арсеньева» кончаю А что значит «читаете»? Свои публично или чужие про себя?

— Свои публично.

— Что вы, батенька! Смешно, право. Кому? Да и годы не те.

— Рады, что опять на севере?

— Терпеть его никогда не мог. Взгляните в окно: тошно делается. Дождь, холод. Все серо, скучно.

— В свое время любили Орловскую губернию, Оку…

— Любил в стихах. Издали. Всегда к югу тянулся. В Одессе жил. Путешествовал.

— Поедемте после завтрашней вашей лекции ко мне в Саркуль, на Россонь. Две реки, озеро, море, леса. У меня лодочка своя — «Дрина». Понравится.

— Устал ужасно от своего турнэ. Везде чествования люди. Домой хочу — во Францию. Прочту в Таллинне и по домам.

Публика в вагоне нас узнала. Шушукались. Стало неприятно.

— Узнают, Иван Алексеевич.

— Вижу. Ну и Бог с ними.

— Подъезжаем. Итак, до завтра. Пойду в свой пролетарский вагон.

— Почему? Вместе выйдем из этого самого. Впрочем, у меня вещи. Хотя их и потом взять можно. Сейчас встречать будут.

— Оттого-то я и испаряюсь. Не хочу быть «сбока припека». Привык, чтобы меня самого встречали. Конечно, в новых краях…

— Ха-ха! Понимаю. Ну, как хотите. Заходите в отель.

— Нет, уж я лучше прямо на лекцию, а потом на банкете встретимся.

<1939>

Лето 1930 года в Тойле. Солнечный полдень. Жена со знакомой барышней, гостящей у нас, гуляют в парке. Не любя солнца и жары, сижу дома в одиночестве, перечитывая Лескова. На закате собираюсь но обыкновению ловить рыбу. Окна нашей квартиры выходят в сад. У калитки (слышу, но не вижу) останавливается автомобиль. Скрипит калитка. Шаги по дорожке В дверях — они распахнуты — высокого роста блондин в сером костюме.

— Разрешите войти?

— Пожалуйста.

Представляется. Известный эстонский государственный и общественный деятель.

— Я, собственно, не по своей инициативе. В автомобиле мой приятель полпред Раскольников с женой. Мы едем из Таллинна в Нарва-Йыезу. По дороге заехали к вам: они хотят с вами познакомиться. Но вы — эмигрант или беженец, я не знаю. Поэтому разрешите узнать, как вы смотрите на это знакомство? Удобно ли оно для вас?

— Прежде всего, я не эмигрант и не беженец. Я просто дачник. С 1918 года. В 1921 году принял эстонское гражданство. Всегда был вне политики. Рад каждому, кто рад мне. Передайте, прошу вас.

Спутник полпреда направился к автомобилю. Я остался ждать. Скоро все трое приблизились к крыльцу. Очень элегантная и миловидная молодая женщина с улыбкой, давшей мне понять, что творчество мое было ей знакомо и ранее сегодняшнего дня, протянула мне руку. Улыбкой такого же порядка приветствовал меня ее муж. Сели.

— Не могли себе отказать в удовольствии заехать к вам.

— В таком случае могли бы зайти ко мне без предупреждения, — рассмеялся я.

— Бедный поэт! Воображаю, как вы разочарованы в современных женщинах. Читала в. «Сегодня» ваше «Годами девочка, а как уже черства…»

— Зато природа не изменяет. Если, конечно, люди от нее подальше, то есть не успели ее испортить.

— Что вы теперь пишете? — спросил Раскольников.

— Большей частью пацифистские стихи. — А помните свои строки:

Когда отечество в огне И нет воды, лей кровь, как воду…?

— Это написано в августе 1914 года, но уже в сентябре я опомнился и написал: