Итоги Итоги - Итоги № 43 (2011)

— Ну здесь у тебя были преимущества перед другими.

— Но это стоило очень больших нервов и ему, и мне. Потом встречался отдельно с некоторыми людьми. Я с ними, знаешь, какие имел разговоры, как я их шугал. Расскажи мне кто-нибудь раньше, что я так буду разговаривать с людьми, не поверил бы. Но я их пугал до смерти просто. Вычислить же очень легко, кто там что ему шепчет. Такие люди были и в Министерстве культуры. Я и до них дозванивался и очень с ними жестко разговаривал.

Театр миниатюр всегда оставался театром одного артиста, а тут вдруг какой-то другой появился и стал качать лодку. Все же было под него отцентровано. С одной стороны, театр-семья, а с другой — так много рутины. А тут я — энергичный, людей привел, заставляю работать как-то по-другому. Если бы папа меня выгнал, я бы ужасно расстроился, на какое-то время даже обиделся, но я бы его понял. И житейская мудрость подсказывала именно так поступить. Но его мудрость была, если можно так сказать, в его нюхе. Он был большой интуит. Он почувствовал, что я могу этот театр подхватить, разглядел возможность продолжения. Да, в другом виде, в другом качестве. Но увидел, что я это дело не уроню. Более того, я увидел, как он это увидел.

— Какой-то конкретный момент?

— Нет, но он стал нами гордиться, ему стало нравиться с нами играть, ему стало нравиться со мной играть. Я увидел моменты позитивные, потому что прошло уже шесть лет совместной работы.

— Ты продолжаешь с отцом разговаривать, оглядываешься на его мнение, чтишь заветы?

— Нет, но иногда — может, это звучит как-то глупо — мне бы хотелось, чтобы он увидел, какой у меня загородный дом. Ничего особенного, но в нем не советское пространство. Оно ровно такое, какое мне надо, ни на метр больше. Более того, мой дом совсем не похож на роскошную переделкинскую дачу Кассиля, на которой мы бывали с родителями (своей у них никогда не было). Там другая высота, другое количество воздуха. Он бы восхитился.

Уверен, все, что мы здесь делаем, ему бы очень понравилось и, думаю, больше, чем мне, например. Я в этом театре нахожусь совершенно правильно и считаю своим счастливым долгом продолжить дело, которое начал мой папа. В этом есть некая преемственность. И хотя я основательнейшим образом поменял жанр, изменил направление движения, но главные традиции папиного театра я сохраняю. А они прежде всего в позитивном отношении к жизни. Папа был горестный оптимист, и я такой же. Подобный оптимизм возникает не от неведения, дурошлепости или благополучия, а где-то на генном уровне. К сцене папа относился как к одушевленному существу: «Такая ревнивая баба, сволочь, только расслабишься — обязательно отомстит. Никогда ничему нельзя уделять больше внимания, чем ей». И я так чувствую. А еще папа завещал мне большую любовь к зрительному залу. Это, может быть, главная позиция театра его имени — художественная и человеческая.

Мария Седых

Спектакль стал семейным торжеством: режиссер — Юлия Меньшова, партнер героини — Владимир Меньшов. Если бы существовал какой-нибудь театральный «Оскар» и, соответственно, оскаровский комитет, то они могли бы смело и без скандала номинироваться. Более того, во второй раз получить. В этой шутке только доля шутки. Сокрушительные финальные аплодисменты, которым предшествуют тихие всхлипывания в зале, делают бессмысленным любое ворчание привередливых рецензентов. Только праздник могут испортить и публике, и авторам. Да я, собственно, и не хочу оспаривать этот вполне заслуженный успех.

Театралы, безусловно, помнят спектакль «Табакерки» «Любовные письма», поставленный на рубеже веков, где бенефициантами были Ольга Яковлева и Олег Табаков. Ту постановку если за что и укоряли, то только за статичность. Те, кто любил штампы этих замечательных артистов, были счастливы. Кто не любил — фыркал. Нынешний дуэт не упрекнешь ни в том, ни в другом. Владимира Меньшова вообще на сцене мало кто видел, но по киноролям вполне можно предположить, что актер он тонкий. Теперь в этом убедятся. Тот, кто от персонажей Веры Алентовой всегда ждет сходства с культовой героиней фильма «Москва слезам не верит», откроет для себя актрису, палитра которой куда как богаче. И хотя нельзя сказать, что она была не востребована, все же, как и многие, своего недоиграла. Как теперь кажется, Матушку Кураж, например.

Собственно говоря, в победе звездного дуэта никто и не сомневался. С подозрением относились к режиссеру — дебютантке Юлии Меньшовой. Свой первый блин она испекла вполне румяным, во всяком случае, на мой вкус, обыграв многоопытного Евгения Каменьковича, поставившего первый спектакль по этой пьесе.

Пьеса Гурнея, выдержанная в бродвейских традициях, безусловно, выигрышна, но вовсе не самоигральна. Все события происходят за сценой, а мы узнаем о них из писем, которыми Энди и Мелисса обмениваются на протяжении сорока лет. Прежде всего Меньшова пренебрегла ремаркой драматурга, настаивавшего, что пьеса «лучше всего работает, если герои не смотрят друг на друга до самого конца». На этот раз очень даже смотрят, и именно во взглядах и читается история их несостоявшейся любви. Впрочем, как посмотреть, может быть, и состоявшейся. Ведь именно это чувство заполнило их жизни. Не все же, что заканчивается свадьбой, называется любовью. Кстати говоря, восприятие этого спектакля во многом зависит от личного опыта смотрящего. От его человеческих приоритетов будет зависеть, к кому он проникнется сочувствием: к успешному, выбившемуся из среднего класса в сенаторы Энди или богатой девочке Мелиссе, шедшей на поводу своих эмоций, ставшей художницей-неудачницей, алкоголичкой, закончившей жизнь в больнице. Режиссер и актеры по ходу спектакля то и дело меняют оптику. Прочерчивая линии судеб, стараются понять и того и другого.

Сравнивая эту пьесу с другими пьесами «на двоих», а их великое множество, мне почему-то вспомнилась «Варшавская мелодия». Возможно, не почему-то, а из-за некоторого сходства логики поведения нашего совка Виктора и америкоса Энди. Предавая свою любимую и не решившись остаться с ней наедине в Варшаве, он тупо говорил: «Я не один. Я — с группой». Финальные сцены сенатора демонстрируют тот же менталитет. В игре Меньшова мне не хватило здесь горькой оценки. Не исключаю, что я субъективна, но ведь, как и все, воспринимаю спектакль исходя из своего жизненного опыта.

Мария Седых

В свое время этот томик вместе с автобиографическими записками Майи Плисецкой и Геннадия Рождественского обозначил границу между принятым официозом и правдой жизни элиты отечественного искусства. Правда оказалась сермяжной, даром что одетой в парчу и фраки. Та же Плисецкая отмечала, что книга «блестящая, умная, злая», добавляя, что без примера и совета Вишневской «писать только самой» никогда бы не взялась за свою. К юбилею текст «Галины...» был доработан по сравнению с предыдущими изданиями: книга структурирована на главы, главы озаглавлены. Впрочем, она и прежде читалась на одном дыхании, как осколок яркой насыщенной жизни, зафиксированной незаурядной личностью честно, едким живым умом и легким языком.