Андрей Грунтовский - Разговор в письмах о материке Россия

Мы могли бы пойти здесь и западным путем: вспомнить «коллективное бессознательное» (архетипы) Юнга или обратиться к теории Леви-Стросса о «бессознательной логике архаического мышления» и т. д. Но мы пойдем своим путем: Юнги приходят и уходят, а русская словесность остается.

XX век русской литературы дал миру небывалый взлет религиозной мысли. Наряду с православной (Иоанн Кронштадтский, С.Нилус…) мощный поток (как потом выяснилось) околоправославной литературы (С.Булгаков, Н.Бердяев…) и вплоть до оккультистики (Рерихи, Гурджиев…). Еретические блуждания наших авторов различны, иное не худо бы и поберечь. Укажем на теорию «имяславия» о. Павла Флоренского («Столп и утверждение истины», «Смысл идеализма» и развитие этих идей у А.Ф. Лосева), еще — на понятие «национального эгрегора» у Даниила Андреева («Роза мира»). Удачное определение, к сожалению не ставшее теорией, у И.А. Ильина: «бессознательная духовность» («Путь духовного обновления»). Еще ближе и точнее работы чисто научные, из которых на первом месте — теория «семантического (то есть смыслового. — А.Г.) поля» В.В. Налимова («Спонтанность сознания» и др.). Все эти построения можно объединить понятием «теория смысла». Но одни авторы (как Ильин) лишь наметили подходы к теории, другие (Налимов, Андреев) возвели величественные, но сомнительные построения. Их эгрегоры и семантические поля оказываются на поверку тварными феноменами. Эго гностический, западный путь. Квазихристианство. Мы же попытаемся дать такую теорию в применении не к философии, но к словесности, опираясь на православную традицию, используя достижения фольклористики.

«В начале было Слово и Слово было у Бога…» (и даже не в начале, а «искони», то есть всегда).

Слово по образу и подобию творит человека, а человек по образу образа творит слово. Слово является материализованным выражением сознания — то есть первообраза, — проявляющимся через волю, разум, чувство. И потому к слову вполне приложима христианская антропология: тело, душа, дух. Об этом уже в начале XIX века писал А.С. Шишков. Тогда его не поняли… Пора вернуться к очевидному.

Тело — звук, текст — элемент информационного языка.

Душа — подтекст, ассоциативный ряд, образное содержание, — язык художественный.

Дух — эйдос, идея, логос, то есть идеальное содержание, то, что передается через язык образов. В конечном счете, то, что их образует, — первообраз, что и есть Слово. «По образу» круг замкнулся, а «по подобию»?

В любом живом теле есть душа, а вот дух-то каков? В любом тексте живого языка присутствует подтекст, то есть возможность художественного воздействия, а вот дух-то? Какова обращенность (приобщенность, «подобие») этого текста к Слову? То есть каково сознание? [7] В психологии, философии, богословии есть множество противоречивых определений, что есть сознание и что есть личность. Дадим свое определение: сознание есть деятельность (жизнь) личности (триединства тела, души, духа), где душа есть инобытийная сущность, обращенная к телу, а дух, соответственно, обращен к Богу. Дух есть средство богообщения, средство общения с инобытием. Именно через дух и осуществляется наше богоподобие. В чем богоподобие человеческое? А в том, что он, человек, тоже мостик между инобытием и бытием.

В XX веке заметны две литературоведческие концепции. И обе рефлективны, и обе — крайние. «Соцреализм» и «христианский реализм». За соцреализмом остались правда самодержавного литературного строительства (все центробежно-демократические тенденции были просто ликвидированы) и некоторая обращенность к народности. Но все же строительство коммунистической религии не состоялось, а потому и самодержавие и народность в рамках соцреализма были обречены.

Что же до «христианского реализма» (тут в самом названии уже нестыковка какая-то: надо бы — «идеализм»), то идеи его были, безусловно, верны, но без русской почвы и русского читателя остались невостребованными. «Рассудок убивает искусство, вытесняя высший разум, издревле свойственный художнику. Там, где этот разум сохранился, — а в современном мире мы повсюду наталкиваемся на его следы, — человек уже понял, что искусство он снова обретет только на путях религии <���…>. Искусство не больной, ожидающий врача, а мертвый, чающий Воскресения. Оно воскреснет из гроба в сожигающем свете религиозного прозрения, или <���…> нам придется его прах предать земле» (Вейдле В. Умирание искусства. Париж, 1937; СПб., 1996). Все это чрезвычайно верно по отношению к литературе элитной, интеллигентской, по не имеет отношения к подлинно народной (тем более фольклорной) словесности. Она находится где-то за полем зрения исследователя: «О, Русская земля, уж за шеломянем еси»… Определение христианского реализма дает С.Франк (Свет во тьме: Опыт христианской этики и социальной философии. Париж, 1949), но уж больно оно мудрено, опустим его («Где просто там ангелов со сто»), Шмелев состоялся, несмотря на христианский реализм, а Набоков — вполне вопреки ему. Тем не менее к критическому наследию зарубежной русской литературы мы будем еще не раз возвращаться. Только сейчас начинают доходить до нас труды В.Вейдле и С.Франка, о. К. Зайцева и И.Ильина… Опоздали ли они к завершающемуся нашему литературному процессу? Вопрос…

Была у нас и такая литература (тихая и добротная), которую называли «душеспасительной». Ни политикой, ни литературоведением она не занималась. Жаль. В 1917-м литературу эту ликвидировали «как класс». Возродится ли она сейчас — вопрос второй.

А вот и третий, определяющий: ни по ту, ни по другую сторону баррикад так, кажется, никто толком и не определил, что есть содержание словесности и что в итоге есть сознание. Запутались в трех соснах «многофункциональности искусства».

(Отдельный вопрос — осмысление наследия «сокровенной» нашей литературы: Ефим Честняков, Борис Шергин, Андрей Платонов… До их слово-ведческих и богословских открытий нужно еще дорасти…)

Еще на заре славянофильства Иван Киреевский писал («О возможности и необходимости новых начал в философии»): «…живое и чистое любомудрие Святых Отцов представляет зародыш высшего философского начала: простое развитие его, соответствующее современному состоянию науки и сообразное требованиям и вопросам современного разума, составило бы само собой новую науку мышления».

Но развитие отечественной философии пошло иными путями… Могло ли идти иначе наше литературоведение, лишенное опоры на подлинно национальные философию и богословие?

В другом месте мы определяли сознание как процесс воплощения Творца в тварном мире через человека. С одной стороны, мы имеем «прежде всех лет рожденный» эйдос (логос) — потенциальный идеал, с другой — свободную волю человека. Промысл только через свободную волю и проявляется (искажаясь неизбежно), что и есть вариативность — фундаментальное свойство живого. Промышление вне воли человеческой — всегда чудо: вторжение инобытия в бытие. Что ж, и такое в искусстве присутствует, но не факт. Отсюда литературный процесс (словотворчество) — это проявление национального самосознания литературными средствами. (Национальное сознание, помимо искусства, проявляется в ментальности народа, в его демографической динамике и трудовой деятельности и т. д. Иначе — в национальной культуре, отливающейся с течением времени в историю.) Определить содержание русской словесности — значит определить, что есть русская идея.