Андрей Грунтовский - Разговор в письмах о материке Россия

Быстрое и широкое распространение на Руси получили такие жанры, как поучение, проповедь, послание, похвала, сказание, житие, — они опирались не столько на переводные образцы, сколько на местную устную традицию.

Переводились и Византийские хроники. Функционально наши летописи соответствовали хроникам, но по сути это самостоятельный, оригинальный жанр. Летопись ведет «по летам» русскую историю как часть всемирной, от сотворения мира, где каждая строка — Богом данный этап на пути к Страшному суду. Происходящие с теми или иными князьями события интересуют летописца в первую очередь как некие притчи — проявление Промысла Господня. Византийские хроники, если можно так выразиться, монархоцентричны. Их литературный стиль сформировался в Античности, вне христианского сознания. В основе хроники — конкретное царствование, вокруг которого группируются события. Провиденциальная привязка выглядит вторичной. Под христианской формой повествования виден античный лик Рока. Нет в византийской литературе и аналога русского понятия «совесть», без которого нашу словесность представить трудно.

Наши очерки о русской словесности мы начнем с «Повести временных лет». Ее история просматривается примерно так: летописанию, безусловно, предшествовали устные предания, а около 1040 года, по предположению Д.С. Лихачева, возникает «Сказание о распространении христианства на Руси» — так озаглавил Дмитрий Сергеевич цикл рассказов о первых князьях, составивших ядро дальнейших летописаний.

Иначе «сказания» принято называть «древнейшим сводом», автором которого, быть может, является митрополит Иларион, написавший «Слово о Законе и Благодати».

В 1060–1070 годах, как в свое время показал А.А. Шахматов, возникла редакция киево-печерского монаха Никона. Следующая редакция (1073–1095), названная Шахматовым начальным сводом, просматривается в дошедшей до нас первой Новгородской летописи (XIII–XIV вв.). Каждая редакция носила свой характер. Начальный свод отличает публицистический тон эпохи разрастающихся междоусобиц. Около 1113 года свод был переработан другим печерским монахом — Нестором. По первым словам его рукописи: «Се повести времяньных (то есть прошедших) лет…» — свод получил свое название. Перу Нестора, видимо, принадлежат и первые русские жития Бориса и Глеба и Феодосия Печерского, которые совсем не похожи на жития греческого образца. Что же до «Повести», то Нестор вводит историю Руси во всемирный контекст, используя Библию и византийскую хронику Георгия Амартола [3] То есть грешника — самоназвание, характерное для монаха. , тексты древних договоров и устные предания. Нестор, как предполагают исследователи, перерабатывает историю первых князей, укрепляет «варяжскую» версию русской государственности, определенную еще Никоном. Версию для сознания XI–XII веков отнюдь не антипатриотическую, напротив — укрепляющую единство рода Рюриковичей и первопрестольное значение Киева. До нас дошла вторая редакция «Повести» (1117) — игумена Выдубицкого монастыря Сильвестра, изложенная в Лаврентьевской летописи (1377) (по имени переписчика — монаха Лаврентия) и в более поздних сводах (Радзивиловской и Московско-академической летописях XV в.). Третья редакция, Мстислава Владимировича (1118), как полагают, представлена в Ипатьевской летописи (начало XV в.).

Читать древнерусский текст совсем не то же, что читать иностранный, в коем мы подразумеваем, как бы плохо ни знали язык, ясность и смысл. Наш родной, но ушедший куда-то в глубь веков текст мы воспринимаем иначе. Содержание улавливает любой мало-мальски смышленый читатель, но красота и величие — и не всякому специалисту видны. Художественная ценность не очевидна не потому, что она невелика и текст интересен лишь своей древностью, а потому, что она иная. В этом виновата не примитивность наших предков, а наша неадекватность. Мы адекватны — и то не всегда! — только своему мимо текущему времени.

Исследователи, говоря о древнерусской словесности, прибегали к таким терминам, как «этикетность», «исторический монументализм» и даже «космичность». Все это так, но эти эпитеты годны и для дописьмен-ной традиции: разве не космична и не монументальна та же самая «Голубиная книга»? Пожалуй, точнее можно определить особость древних текстов словом «обрядность». Ведь что такое обряд? Действие символическое, условное, имеющее мистический смысл взаимодействия с миром.

И написание книги, и чтение было обрядом в полном смысле этого слова. Это понятно по отношению к книгам богослужебным — их всуе не читали, но и всякая иная книга была Богу служебной. Любой клочок исписанной бумаги имел — и где-то в нашем подсознании до сих пор имеет — мистический смысл. Именно поэтому, когда при Тишайшем Алексее Михайловиче (и под его руководством) по Русской земле пошёл раскол, одной из главных бед оказалась правка книг.

Да и много ли их правили: там слово, здесь два? Сейчас это даже редактурой не назвали бы, разве что — корректурой. Однако в сознании русского человека посягательство на книгу было тяжким грехом, он предпочитал «гари». Те, для кого это было не так, видимо, уже обладали западноевропейским менталитетом. Россия повернула на 90 градусов: вместо «из варяг в греки» был выбран путь из татар в европейцы… Но вернемся к «Повести».

Вот как высказывался когда-то Пушкин в дискуссии о подлинности «Слова о полку»: «Подлинность же самой песни доказывается духом древности, под который невозможно подделаться. Кто из наших писателей в XVIII веке мог иметь на то довольно таланта? Карамзин? <���…> Державин? <���…> Прочие не имели все вместе столько поэзии, сколько находится оной в плаче Ярославны».

Поэзия первых русских писателей, возросшая на лучших греческих и болгарских образцах, явила скрытые дотоле силы русского языка, сложившегося в устной традиции. Пройдет шесть веков, прежде чем будет найдена формула («Третий Рим») этого словесного строительства преемственности культуры. А пока… Древнейшая русская литература оказалась не примитивным подражанием, а взлетом поэзии высокой, почти недосягаемой. Не очевидно, но факт. Вчитаемся же…

Снова и снова возвращаюсь к этому вопросу. Ибо от правильного ответа зависит, куда придет Русская земля… а может быть, уже и пришла…

Русский народ — русский язык. Думается, что хотя в наши времена слово «язык» давно уже утратило древнее значение «народ», но — уверен — само тождество этих понятий справедливо и поныне. Удивительно: давно уж православные авторы отошли от идеи эволюции в дарвиновском ее смысле, однако упорно придерживаются эволюционных взглядов в вопросе происхождения языков и народов. Не лепо ли начата (для аналогии) с теории происхождения видов?