Иван Ильин - Образ Идиота у Достоевского

И вот ведь верит князь Мышкин в качественное добро человеческого духа.

В крайне неприглядный момент, когда Настасья Филипповна разыгрывает истерическую комедию, он восклицает: «А вам и не стыдно! Разве вы такая, какою теперь представляетесь. Да может ли это быть!» — и она вдруг одумывается, смущается, становится кроткой и просит прощения [49] Пометка Ильина: «I, 161». См.: Достоевский Ф. М. — Т. 8. — С. 99 .

А вечером он ей говорит: «В вас все совершенство». И говорит потому, что прозревает платоническую идею в ее лице, глубинную пра-основу ее сердца, ее энтелехию в Боге и Его свете [50] Пометка Ильина: «I, 192». См.: Достоевский Ф. М. — Т. 8. — С. 118. . Такой он ее видит и потому верит в нее. А она сразу же начинает верить в него — ведь она увидела его в Божием свете [51] Пометка Ильина: «I, 213–214». См.: Достоевский Ф. М. — Т. 8. — С. 131. .

Вот она когда в первый раз увидела «человека»; и отныне луч его света никогда не покинет ее [52] Пометка Ильина: «I, 240». См.: Достоевский Ф. М. — Т. 8. — С. 148. .

Но еще удивительнее то, что, видя друг друга в таком свете впервые, оба испытывают ощущение, что они где-то, когда-то уже встречались — во сне? В земном сне? А может быть, в потустороннем сне, где каждое видение-мечта обладает большей реальностью, чем земная, чувственная, действительность? Может быть, в свете потустороннего созерцания сердцем? Вопрос остается открытым. Верно только одно: князь Мышкин созерцает все в этом свете, потому что он верит в доброе в человеке и не верит в злое [53] Пометка Ильина: «I, 145–146». См.: Достоевский Ф. М. — Т. 8. — С. 89 — 90. . Он как бы художник Божественного слова в человеке; как бы призванный мастер Божественной ткани в душах людей.

Он прислушивается к происходящему в этой ткани; он старается работать над ней, по ней ориентироваться в жизни.

Отсюда и его искренность; ибо она не что иное, как пробившийся из глубин на поверхности жизни внутренний огонь Божий.

Отсюда и его детское чистосердечие — ведь земной, рассудочный человек замыкается в своих земных субъективностях; существенно же живущий человек погружает свои земные субъективности в свет Божий и теряет их в свете Божием, и ему нечего скрывать ни из существенного, ибо его не позволительно скрывать, ни из несущественного, ибо его не надо скрывать [54] Пометка Ильина: «срв. I, 9, 19, 26, 119 и др.». См.: Достоев¬ский Ф. М. — Т. 8. — С. 8, 13, 18, 74. .

Этим объясняется и то впечатление, которое он производит на других людей: раз взглянешь на него — сразу успокаиваешься. Всем он кажется сердечным и искренним [55] Пометка Ильина: «I, 45, 47». См.: Достоевский Ф. М. — Т. 8. — С. 29, 31. ; Рогожин перед самым покушением на него говорит: «Как тебя нет предо мною, то тотчас же к тебе злобу и чувствую… Так бы взял тебя и отравил… Теперь ты четверти часа со мною не сидишь, а уж злоба моя проходит, и ты мне опять по-прежнему люб»… «Я твоему голосу верю, как с тобой сижу»… [56] Пометка Ильина: «I, 284». См.: Достоевский Ф. М. — Т. 8. — С. 174.

Отсюда и его удивительный ум. Этот блаженный, этот наивный ребенок, этот простец, мнимо бестактный человек на самом деле умнейший из всех.

С удивлением один за другим отмечают это и все остальные, пока чистосердечный и смышленый гимназист Коля не выскажется прямо: «что умнее вас и на свете еще не встречал» [57] Пометка Ильина: «I, 264». См.: Достоевский Ф. М. — Т. 8. — С. 162. .

Аглая находит для этого такие верные слова: есть два ума, ум в главном — важнейший разум, и ум во второстепенном — обыденный рассудок [58] Пометка Ильина: «II, 150». См.: Достоевский Ф. М. — Т. 8. — С. 356. .

Мышкин обладает изначально главнейшим разумом.

Или, как это пытается сформулировать мать Аглаи — Елизавета Прокофьевна: «Потому сердце главное, а остальное вздор. Ум тоже нужен, конечно… может быть, ум-то и самое главное…» [59] Пометка Ильина: «I, 112 — 113». См.: Достоевский Ф. М. — Т. 8. — С. 69.

А из этого следует, что есть существенная мудрость сердца, которая объемлет собою все, поскольку она схватывает предмет, любой предмет, изнутри, посредством вчувствования, посредством художественной идентификации. А это и есть образ жизни князя: он все открывает для себя посредством вчувствования, созерцания сущности, созерцания сердцем — и все дивятся точности его провидения.

Кажется, что он одарен ясновидением — и не только в добром, но и в злом.

Он первым разгадывает гнусную интригу Лебедева; он же с самого начала предсказывает трагическую развязку романа: если только Рогожин женится на красавице Настасье Филипповне, он очень скоро зарежет ее [60] Пометка Ильина: «I, 50». См.: Достоевский Ф. М. — Т. 8.— С. 32. . Все, что он высказывает людям о них самих, всегда просто и деликатно, но потрясающе верно и точно. Он даже знает, что снится больному Ипполиту [61] Пометка Ильина: «I, 25; II, 95, 165 — 169, 258 — 9, 263 — 4, 277 ел., 283». См.: Достоевский Ф. М. — Т. 8. — С. 17, 323, 363 — 364, 420 — 421, 424 — 425, 429, 433. .

Это чувствуют и другие; Келлер говорит ему: «насквозь человека пронзаете, как стрела, такою глубочайшею психологией наблюдения…» [62] Пометка Ильина: «I, 425». См.: Достоевский Ф. М. — Т. 8. — С. 258.

Иногда в разговоре с каким-нибудь человеком Мышкин отвечает не на то, что тот говорит вслух, а на то, о чем тот умалчивает и что сам он ясновидяще читает и слышит в глубинах своего сердца, как, например, с Рогожиным, задумавшим его убить [63] Пометка Ильина: «Напр., I, 289». См.: Достоевский Ф. М. — Т. 8. — С. 177. . Так созерцает он не только людей, но и природу и все окружающее его в жизни… [64] Пометка Ильина: «I, 351, 397». См.: Достоевский Ф. М. — Т. 8. — С. 214, 241.

Так, о Фирвальдштетском озере он говорит: «Я чувствовал, как оно хорошо, но мне ужасно было тяжело при этом (на сердце. — И. И.). Мне всегда тяжело и беспокойно смотреть на такую природу в первый раз…» «и хорошо, и беспокойно»… [65] См. там же. — С. 50.

Почему? Он не объясняет этого. Но объяснение — вот оно: тождественно воспринимающий красоту мира не справляется с Божественным богатством, потому что у него не хватает сил, его терзает ответственность, и к радости созерцания он может пробиваться только шаг за шагом.

Так и живет этот гений: в сердечном созерцании существенного в разуме. Вот почему такой человек знает — благодаря непосредственной очевидности — гораздо больше остальных. Вот откуда у него источники радости и страдания. Вот почему любовь у него совершенно иная, чем у других. Она касается Божественной сути бытия, Божественного лика, Божественной красоты мира; можно сказать, что это разновидность христианского платонизма, в котором пока еще не дает себя знать человечески-чувственная любовь, но, возможно, уже начинает пробуждаться.