Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6296 ( № 41 2010)

кружится вокруг июнь...

и мы – городские психи –

на нас уже только дунь –

и как одуванчик белый

рассыплемся в прах и пух…

торчали из сердца стрелы…

сломаю одну из двух.

НА КОЛЬЦЕВОЙ

на кольцевой рассеянно листаю

словарь любви карманного формата.

вороной белой выбилась из стаи.

я – никуда, а прочие – куда-то.

который круг – без цели и без толку.

забыла город, адрес, номер дома…

и колет мысль пугающей иголкой –

мы вроде бы ещё и не знакомы.

и ни один кружок на карте белой

подсказки не нашёптывает тихо.

ну где же он? – как я забыть посмела

единственный и самый верный выход?

круги банальны: встретиться – расстаться.

уже бессильны памяти уловки.

мне ни к чему именованья станций.

мне нужно – Имя – имя остановки.

уже почти неразличимы лица.

уже почти не хочется домой.

ты где-то спишь. Но пусть тебе приснится –

я – всё ещё – кружусь на кольцевой.

***

их экспонатами взял бы любой музей

после ночных отелей, квартир друзей,

им от рассвета нечего защищать...

мир разорился утром и обнищал

им же никто друг друга не обещал

значит теперь им не с кого и спросить...

вон до того, до крайнего, довези,

ты посмотри, как в воздухе моросит...

просто им нужно что-то в себе носить,

чтоб не звенели гвозди и прочий хлам

в ёмкостях душ, расколотых пополам...

НЕ ХОДИ ТУДА

а мне думалось – подожду, и пойду туда...

но я всё стою, и в сердце течёт вода.

и сама – вода, и всё, что вокруг – вода.

не ходи туда, шепчу себе, не ходи...

это тает лёд, ступни мои – горячи.

а я всё стою, и в сердце летят лучи.

и сама – лучи, и всё, что вокруг, – лучи.

ведь большое солнце село в моей груди.

не ходи туда, шепчу себе, не ходи...

позабудь о нём, ты дышишь едва-едва...

но я всё стою, а в сердце растёт трава,

и сама – трава и всё, что вокруг, – трава.

может, кто-то должен – так – постоять один?

ведь большое солнце село в моей груди.

не ходи туда, шепчу себе, не ходи...

Прокомментировать>>>

Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345

Комментарии:

Литература

Новый ничевок

ЛИТПРОЗЕКТОР

Новый ничевок, или «Неканонический классик»

Быть бы мне убийцей

Иль вовсе кем-нибудь

Кем-нибудь с крылами

С огненным мечом

А так вымою посуду –

И снова ничего.

Д.А. Пригов

В день посуду помою я трижды

Пол помою-протру повсеместно

Мира смысл и структуру я зиждю

На пустом вот казалось бы месте.

Д.А. Пригов

Одна знакомая домохозяйка на вопрос, чем она занимается в жизни, отвечала: «Интересуюсь искусством».

Дмитрий Александрович Пригов (1940–2007) многим в жизни из области искусства поинтересовался. Сия книга в аннотации своей рекомендует его как «поэта, прозаика, художника, актёра, теоретика искусства». И не какого-нибудь там дилетанта, а классика этих дел.

Классик – тот, кто собрал в себе как в фокусе пучок интенций и тенденций времени. Так что в каком-то смысле верно.

Время такое. «Мы живём в век туфты». Это не Ханна Арендт сказала и не Сьюзен Зонтаг. А наша простая, почти советская Таня Друбич, актриса

Я устал уже на первой строчке

Первого четверостишья.

Вот дотащился до третьей строчки,

А вот до четвёртой дотащился.

Таких четверостиший было запланировано творцом чуть ли не двадцать тысяч. Или ещё больше. Так сказать, где остановит он копыта? По десять строк в день – или по сто, не помню. Сизифова работа. Думаете, тоже туфта? Ну это с точки зрения вашего здравого, то бишь профанного, смысла. А человек знающий, квалифицированный, доктор наук, увидел здесь «гиперсакрализацию абсурдного и тавтологического» (Марк Липовецкий).

Их дюжины две слетелось в сборнике, таких квалифицированных. Воздухом нынче бойко торгуют – ходкий товар.

Двадцатый век среди прочего породил целую армию эстетиков, которых Сергей Булгаков, помнится, в «Тихих думах» своих окрестил «адвокатами» дьявола. Сейчас вот их целые толпы со всей Европы регулярно съезжаются (слетаются на метле?) в Кассель, чтобы втюрить зомбированному обывателю залежалый товар под видом «актуального искусства». Ржавые консервные банки, потёртые шины, разбитые графины, куски арматуры. Мало ли хлама, который можно выдать за шедевры в традиции шутника-шута Уорхола!.. Называется торжище Agenda, «опись», значит, инвентаризация. Главная звезда всякий раз – не какой-нибудь, с позволения сказать, художник, а куратор выставки-продажи. Тот, кто вырабатывает «концепт». О нём загодя голосят все западные газеты, интересующиеся искусством. Ясное дело, раз доверили втюривать, значит, пахан, значит, гений.

Обыватель-то пуглив, как серна, знай накрывай его сетью мудрёных словечек. А хоцца бедолаге тоже на уровне быть – «актуальным».

Иные наши – былые «подпольные» – тоже встроились в этот Рынок куда как успешно. Хороший, добротный пример: Илья Кабаков. Тот, что выстроил как-то посреди Вены, близ Хофбурга, на пару недель барак-вагон советско-сталинского (стало быть, гулаговского) времени: облупленный рукомойник, стол с клеёнкой, табуретка, мусорное и «ночное» вёдра, репродуктор, по которому раз в сеанс включают песни про Сталина. Называется «Жизнь советская» или что-то в сём роде. Народ венский валом валил, как у нас в своё время на Глазунова. «Неудобно не пойти», – говорили мне заслуженные профессора и писатели. Мол, засмеют коллеги, назовут игнорантом – невеждой, по-нашему. Сила внушения, психоз-гипноз невдалеке от квартиры-музея Зигмунда Фрейда.

Другой венец, гениальный прозаик Герман Брох, написал когда-то об этом психозе роман под названием «Искуситель». И ещё немало было не менее убедительных описаний сей завлекательной, наподобие рулетки, игры в бисер. В одной только Германии поучаствовали Томас Манн, Герман Гессе, Ханс-Хенни Янн, Эрнст Юнгер, Арно Шмидт, Герман Казак (отец прославителя наших письменников Вольфганга). Писали, старались, предупреждали – мол, бойтесь безумия, а не то выродится род человеческий. А может, он и рад выродиться? Назад, в пещеры?

Пригов усовершенствовал метод Кабакова – редуцируя и «сакрализуя». Как-то в Мюнстере он повёл нас, участников поэтологической конференции, на свою выставку. Главный шедевр в левом углу зала, на месте иконы, выглядел так: вверху топор, с него по обе стороны спускается рушник, внизу тазик с кровью – пардон, красной краской. Тоже про нашу советскую жизнь. Немцы внимали символу и велеречивым авторским пояснениям с важным сочувствием. И уж вовсе с полным восторгом, когда автор завыл вечером выпью на сцене, закудахтал, забился в трансе камлания. А там, где у многостаночника забрезжил смысл, ещё пуще раздались овации одобрения. Смысл-то был тонко провокационный, слегка русофобский: