Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6310 ( № 5 2011)

«Странные сближения» слов и уходов происходили ещё в пушкинскую эпоху, в пору зрелости поэта, когда он в сознании современников постепенно превращался и наконец превратился из Сверчка в «явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа» (Н.В. Гоголь). Уже в тех, отдельных и в чём-то случайных «сближениях» можно при желании разглядеть зарождение некоей центростремительной, «иррациональной» тенденции.

Так, Дмитрий Веневитинов написал послание «К Пушкину» в 1826 году, а через год его не стало.

Чудаковатый дядюшка стихотворца, Василий Львович, тоже отметился предсмертным посланием «А.С. Пушкину»:

Племянник и поэт! Позволь, чтоб дядя твой

На старости в стихах поговорил с тобой!..

Сорокавосьмилетний Николай Гнедич сочинил стихи «А.С. Пушкину, по прочтении сказки его о царе Салтане и проч.» в 1832 году, не прошло и года, как похоронили и переводчика древних.

Потом ушёл Пушкин, а всё осталось по-прежнему.

Даровитый и бесшабашный Александр Полежаев создал цикл «Венок на гроб Пушкина» в 1837 году, сам же лёг в землю в 1838-м.

Незадолго до кончины, в 1846 году, завершил свой главный труд, «Сочинения Александра Пушкина» (целых одиннадцать статей), Виссарион Белинский.

На московском пушкинском торжестве 1880 года бесчисленную публику особенно восхитили речи Фёдора Достоевского, Ивана Тургенева и Александра Островского; все указанные ораторы тогда уже стояли на пороге вечности. Помянем заодно и престарелого графа Владимира Сологуба, чьи юбилейные стихи «На памятник Пушкину» датируются тем же 1880 годом, а земные дни завершились в 1882-м.

Двадцатый век вознёс «наше всё» ещё выше и тем самым укоренил разительный обычай.

С «весёлым именем» на устах исчез в «ночной тьме» автор «Двенадцати».

Схож финал Валерия Брюсова: в 1923 году – «Вариации, на тему «Медного всадника»», в 1924-м – смерть.

Сергей же Есенин за год до кончины написал стихи «Пушкину» («Мечтая о могучем даре…»):

…Я стою, как пред причастьем…

А «Письмо к сестре», где упоминается «Саша», вышло из-под его пера аккурат в 1925-м, трагическом.

В изгнании, в зарубежной России, творилось нечто схожее: «солнце нашей поэзии» пребывало в зените. И люди, никогда ранее не принадлежавшие к записным пушкинистам, вдруг, будто по какому-то наитию, приходили к пушкинскому алтарю.

Серию статей о поэте создал в закатные годы жизни оригинальный мыслитель Владимир Ильин.

Под стать ему действовал на седом излёте историк Александр Кизеветтер.

Спорную, но крайне любопытную книгу «Пушкин и музыка» выпустил в Софии в 1926 году, за месяцы до могилы, поэт и публицист С. Серапин (Сергей Александрович Пинус).

У «гробового входа» обратился к Пушкину и лингвист князь Николай Трубецкой.

«Своим Пушкиным», стихами и прозою, попрощалась со «скалозубым, нагловзорым» поэтом и заодно с опостылевшей эмиграцией Марина Цветаева, отправляясь в Советскую Россию на верную и скорую погибель.

А Георгий Иванов за четыре дня до кончины, собрав остатки сил, продиктовал Ирине Одоевцевой строки, адресованные «Александру Сергеевичу»:

Вы мне всё роднее, вы мне всё дороже.

Александр Сергеевич, вам пришлось ведь тоже

Захлебнуться горем, злиться, презирать,

Вам пришлось ведь тоже трудно умирать.

Так что перечень «исторических лиц», для которых Пушкин в XIX и XX столетиях явился воистину последней, выстраданной и умудрённой любовью, весьма обширен.

Ещё более внушительна группа тех завсегдатаев энциклопедий, кто обратился к поэту в экстремальные моменты своей жизни, в пору тяжких испытаний и замаячивших впереди смертельных рисков. И для таких людей, вынужденных до срока завершать насущные дела и подводить итоги, Пушкин тоже становился поэтом кануна, более того, своеобразным мирским (зачастую единственным) духовником.

Так отрок Библии, безумный расточитель,

До капли истощив раскаянья фиал,

Увидев наконец родимую обитель,

Главой поник и зарыдал.

Но самое поразительное заключается в том, что не только индивидуумы, представители научной и культурной элиты, но и Россия в целом подчас, кажется, придерживалась в отношении Пушкина аналогичной линии поведения.

Мерилом национальной любви помимо тиражей книг и индекса цитирования резонно считать юбилеи поэта, неизменно отмечавшиеся на высоком государственном уровне. Хотя масштабным торжествам в честь Александра Сергеевича испокон веку сопутствовали политическое лукавство, неизбывная родимая казёнщина и чрезмерная помпезность, однако, и это куда важнее, именно в юбилейные дни становилась осязаемой, доступной для корректных социологических выводов «народная тропа» к Пушкину. Ведь в повсеместно проходивших ритуальных мероприятиях по собственной воле участвовали люди всяческих чинов, званий и профессий, различных образовательных уровней, эстетических предпочтений и идеологических пристрастий. Они, каждый на собственный манер, на бумаге, вслух или хотя бы самим фактом присутствия выказывали искренние чувства, что в совокупности и являло собой очередную вспышку российской «соборной» любви к Пушкину.

Глас народа – глас неумолимой судьбы. Потом, после панихид, здравиц, передовиц и оваций, наступали «моменты истины» для страны. С пугающей закономерностью приходили на нашу землю большие, прямо-таки ужасающие беды, которые раз за разом ставили под сомнение саму возможность существования государства и нации.

И людям, застигнутым грозой, мнилось, что канувшие в Лету пушкинские торжества имели не распознанные вовремя признаки «улыбки прощальной».

(Правда, за бедами у нас водворялась, а впоследствии даже и налаживалась другая жизнь, начиналось инобытие государства.)

Первый и, пожалуй, самый светлый пушкинский праздник – московские чествования 1880 года, незабываемые дни русского единения, ознаменовавшиеся открытием опекушинского монумента и страстной проповедью Достоевского. Но в ту пору в подполье уже копошились бледные тени, сновали «гордые человеки», и сработанная ими бомба менее чем через год разорвала на куски Царя-Освободителя. Империя, ещё вчера окрылённая, мигом перешла некий Рубикон (шириной едва ли не в «слезинку ребёнка») и покатилась под гору, в бездну. Застопорить это гибельное движение никому так и не удалось.

Потом были вседержавные торжества 1899 года. До начала позорной войны на Востоке тогда оставалось всего-навсего пять лет, до первой революции – шесть. И приближался час мировой бойни…

Самый же претенциозный и шумный юбилей отмечался уже в иную эру. В 1937 году хватало политических извращений, фарисейства и безвкусицы, однако в стране главенствовала, тесня идеологию режима, привитая народу любовь к Пушкину. И стар и млад признались тогда в своих аполитичных чувствах, принесли поэту цветы, сложили стихи и песни. А на пороге стояла война, самая страшная брань в отечественной истории…