Лев Аннинский - Ядро ореха. Распад ядра

Объединяет четырех поэтов «Общежития» одно качество лирического героя. Настолько оно, это качество, шумно декларировано, настолько выпячено, настолько подано, что невозможно его не заметить, даже если бегло листаешь книжку. Эдакая задорная взъерошенность, негладкость, демонстративная боевитость. «Ты, как я, не любишь брехливых бородатых псов-добряков», — гремит один. «И совсем незнакома для этой холеной руки стужа ржавого лома, горячая тяжесть кирки», — гремит другой. «О, начальники, мэтры, маги! Убегу я на край земли — и плевать мне на все бумаги! Лишь бы руки не подвели», — гремит третий. «Говорю не слов красивых ради, — поясняет четвертый, — я, рукою в грудь не ударяя, говорю…» Это говорит, между прочим, тот, который журналист. Тот, который биолог словам не угрожает, но на ягодном фронте тоже делает упор на простоту и «некрасивость»: «Жуй себе бруснику из горсти. Крыму— Крым с шашлой да изабеллой». А тот, который химик, доводит дело до логического конца: «Вымрут тихие люди».

Читаешь все это — и представляется эдакий драчун-забияка: руки у него жесткие, голос хриплый, и питается он всякой демократически-кислой ягодой вроде брусники… А антипод его, как явствует из стихов, — человек вполне причесанный, благопристойно одетый, кушает благородный виноград, говорит гладко, пишет слова на бумаге…

Откуда это противопоставление? И впрямь, верить ли нашим авторам?. А что, инженер-химик не может обойтись без хриплого голоса? А кандидат биологических наук не ест винограда? А журналист вправду работает, наплевав на бумагу? Инженеры, дипломированные специалисты, строители коммунизма, откуда такая лютость? Обойдетесь ломом и киркой? Не верю.

Впрочем, сделаем поправку на замысел. Конечно же, наши инженеры не хотели изничтожать интеллигентные профессии. В основе их боевитости лежит нетерпеливая жажда молодого человека проявить себя, и его нормальная неприхотливость, и естественное желание утвердить свое право на самоуважение. Надо только уловить, где это понятное желание переходит в тонкий-претонкий расчет. Где начинается поза. Где уходит из талантливых стихов главное: точность и истинность переживания.

Когда Владимир Костров рассказывает, как он в «расклешенных брюках» выходит на круг навстречу «дородной девке» и «вычечетывает чудеса», и «куражится», нагоняя на окружающих почтение к своей «крестьянской крови», то это, конечно, тоже известное утверждение своей личности. В. Костров не очень разнообразен; его лирический герой демонстрирует нам свои руки: их «вид… не сдобен» (именно так!), «жестка моя ладонь, — продолжает он, — из гармоней и из домен высекавшая огонь». И все в этом же духе. Хрустят в драке кости, брызжет «кровь земли», «баба русская» молится богу, и ее молитвы «совпадают с повеленьем партии самой». Не знаю, как кроткий Христос, но Маркс вряд ли стерпел бы такое соседство.

Кто-то сказал в печати, что отдельные строки Кострова напоминают то Маяковского, то Есенина. Не знаю. Мне все это напоминает Поперечного.

Мы начали с того, что «непрофессиональный поэт», инженер, специалист, фигура которого за последнее время привлекла всеобщее внимание, — «нечто среднее» между его предшественниками, противостоявшими друг другу в старых критических схемах. Он унаследовал, очевидно, и некоторые черты предшественников. Правда, он не так безогляден. Костров в своем «кураже» не доходит, конечно, до такого первородного неистовства, которое три года назад мы наблюдали в первой книжке Поперечного, да дело ведь и не в этом. Наряжая своего героя эдаким нешутейным мужиком, «распахивающим небо», Костров не просто повторяет других. Он, в сущности, уходит от ответа на главный вопрос: как жить? Ему ясно: современный молодой человек, строитель нового общества, сложнее и того догматически благополучного ангела, которого выдвигали иные литераторы лет десять назад, и того «душевного», «искреннего», «ищущего правду» мальчика, которого пять лет назад другие литераторы противопоставили голубому ангелу. Но в поисках героя Костров и его соратники часто упускают что-то главное. Они подменяют духовную сложность современного человека то одной, то другой «яркой», разумеется, но совершенно плоскостной характеристикой. Очень уж односложный это ответ: отцовская кровь, дедовская кровь, прадедовская кровь. Односложный и, боюсь, умозрительный…

Нет, сила и цельность, полученные таким путем, не прочны. Существует очень злой афоризм: «Пахнет потом — мечта о праздности». Чем гуще пот, чем ядренее весь этот взвар простонародности, чем неистовее куражится лирический герой, тем тревожнее мы ожидаем: вот-вот он устанет, вот-вот собьется.

И сбивается!

На «чистой лирике» сбивается.

На Прекрасной Даме.

Поэты наши воюют с Прекрасной Дамой. Ее традиционная красота и нежность кажутся им воплощением той самой гладкой бесконфликтности, которую они изничтожают вокруг себя. «Розовые личики этих томных, изнеженных, бледных москвичек» вызывают у В.Павлинова приступ сарказма. «Беги от красавиц, чья кожа бела», — советует он. На смену традиционным красавицам приходят рыжие курносые девчата, геологини с бронзовыми скулами… «Не Нонны, не Таты какие-нибудь, — рекомендует Д. Сухарев. — Бока не покаты, богатая грудь!» Браво, товарищ биолог! «У любимых твоих, — уточняет В. Павлинов, — пахнут хлебом тела, загорелые спины и грубые лица!» Тоже хорошо, товарищ горный инженер.

Все — вполне согласуется с той грубоватой простотой, которую декларируют наши поэты. И мы уже готовы поверить лирическому герою, как вдруг… словно забыв роль, он начинает проговариваться… И под робой из чертовой кожи обнаруживаются откровеннейшие голубенькие кружева. И вот уже мы на старинном гимназическом балу: «летит серпантин голубой, спадает влюбленно с маленьких кос»… И вот уже «лебединые руки» ложатся герою на плечи… «Вы Снегурочка, да? — замирает он. — Почему вас жалеют снежинки? Почему у вас капельки-капли весны на щеке? И томленье в глазах?..» Помните, как в стихах Олега Дмитриева молодецки плясала «лихая казацкая дочь»? Не она ли это в его стихотворении «Через много лет» тихохонько предстает «в уютной тишине», перебирая старые стихи, которые когда-то дарил ей влюбленный поэт?..

Крайности сходятся: из грубоватой «антимещанской» позиции да в кружевной рай! Нет, явно неустойчив в своих симпатиях лирический герой наших молодых авторов. У Олега Дмитриева эта неустойчивость особенно наглядна. Кондовые, «древние корни», запрятанные «глубоко посреди Руси», сочетаются с революционными маршами двадцатых годов, крестьянская кровь перемешивается с «цыганской кровью», тонкие и возвышенные стихи о некрасивой девочке («не завидуй красивым — ты лучше их в тысячу раз!») сменяются мощными бурлацкими пассажами, которым позавидовали бы некоторые наши молодые прозаики, да и сам Юлиан Семенов: «Песню орут охрипшие глотки… Трудно идут тяжелые лодки»…