Газета Завтра - Газета Завтра 273 (8 1999)

Я из мрака — вдовец — неутешный,

Принц Аквитанский из разрушенной башни,

Моя единственная звезда это смерть,

И моя украшенная звездами лютня

Несет черное солнце Меланхолии.

В ночи могилы ты, которая меня утешаешь,

Верни мне Позилипп и море Италии,

И цветок, который любит моя растерзанная душа —

Искривленную ветку винограда вместо прямой и стройной розы.

Я — Амур или Феб? Лузиньян или Байрон?

Мой лоб еще горит от поцелуя королевы,

Я грезил в гроте, где плавает сирена…

Я дважды победителем пересекал Ахерон,

Модулируя на лире Орфея

То вздохи святой, то крики феи.

Сонет практически не поддается интерпретации. Начнем с названия. EL DESDICHADO — надпись на щите Айвенго на ристалище в Ашби. Никакой связи. "Вдовец" в масонстве носит десятки интерпретаций. "Принцев Аквитанских разрушенной башни" история знает не менее пяти — кто имеется в виду? Позилипп — остров с гротом близ берегов Средиземного моря, где одно время скрывался Вергилий. Лузиньяны — известная средневековая семья, имеющая отношение к культу феи Мелузины. И так далее. Жан Ришер в работе "Эзотеризм Жерара де Нерваля" дал десятки комментариев этих имен и пришел к открытому выводу: Нерваль один мог знать их роль в своем сонете. "Мой лоб еще горит от поцелуя королевы", — возможно, это Прозерпина, возможно, нет. Одно дело — восхищаться красотой этого трудного сонета, другое — понимать его, тем более, что это сложнейшее стихотворение из всего цикла.

Жерар де Нерваль был человеком универсальной религии и любил всех богов. Сонет "Дельфы".

Ты знаешь ли, Дафна, этот старый романс

У корней сикоморы или под белым лавром,

Под оливами, миртом или дрожащими ивами,

Эту песню бесконечной любви?

Узнаешь ли ты огромный перистиль Храма,

И горькие цитроны, где отпечатались твои зубы,

И грот, фатальный для дерзких хозяев,

Где спит античное семя побежденного дракона?...

Они вернутся, эти боги, о которых ты плачешь всегда,

Время вернет порядок старых дней,

Земля задрожит от пророческого дыхания…

Однако латинское лицо сибиллы

Еще спит под суровой аркой Константина,

И спокойно недвижен суровый портик.

Судя по этому сонету, Нерваль на стороне античных богов, жаждет, чтобы вернулись героические подвиги и чудесные превращения. "Земля задрожит от пророческого дыхания", — а ведь уже в его дни начался гибельный процесс омертвления всего живого. Нерваль перевернул проблему: не люди своим просвещением, атеизмом и скептицизмом убили Бога — люди здесь не виноваты, а сам Бог обнаружил мертвый космос, эманации которого душат землю. Подобное предположение высказал герой романа "Титан" немецкого писателя Жан-Поля Рихтера, младшего современника Нерваля. Туманные догадки Жан-Поля Нерваль превратил в пять сонетов по названием "Христос под оливами".

Христос воздел худые руки к вершинам священных деревьев и, глядя на спящих учеников, многие из которых видели себя во сне королями, мудрецами, пророками, Христос — окровавленный, разбитый, страдающий — вдруг возгласил: "Друзья мои, знаете ли вы новость? Я коснулся челом своим вечного свода. Братья, я обманул вас: бездна, бездна, бездна! Бог пренебрег жертвенником, где я был жертвой…Бога нет! Бога нет более!" Но ученики спали.

Он повторил: "Всё мертво! Я пересек миры,

Я потерялся в этих млечных путях,

Жизнь в их плодородных венах

Струит золотым песком и серебряными волнами.

Повсюду пустыни, взбаламученные вихрями,

Беспокойные океаны, истерзанные турбуленциями,

Сферы, блуждающие в порывах ураганов,

Но никакой дух не существует в этих бесконечностях.

Я искал глаз Бога и видел только орбиту

Бездонную и черную. Там обитала ночь и

Постоянно густея, едва мерцала миру.

Странная радуга окружала этот зловещий провал,

Стены древнего хаоса, где небытие только тень,

Спираль, пожирающая Миры и Дни!

Сколь резко отличается жестокое и категоричное видение Нерваля от образа Божьего глаза, частого на гравюрах барокко, глаза миндалевидного, совершенного в своей красоте и доброте, в ином случае, спокойного. Панорама Христа беспощадна. Даже ученые допускают какую-то форму жизни в каком-то, пусть весьма отдаленном, уголке вселенной. В конце пятого сонета император спрашивает у Юпитера Аммона: "Какой новый бог установил землю? И если не бог, то по крайней мере демон? Оракул отвечает: "Единственный, кто может объяснить эту тайну — тот, кто дал душу детям праха". Неизвестный бог? Нерваль верил в неизвестного бога, считая, что это разумный ответ на мучительный вопрос, но верил также в бессмысленность подобного вопроса. С тем же успехом можно поверить в оживленность абсолютно всего, что Нерваль и делает в последнем сонете "Химер" — в "Золотых стихах Пифагора". Никто ничего не знает об авторстве Пифагора, оно более чем сомнительно. Существуют только фрагменты,так названные, ибо общая античная мысль выражена в них предельно ясно и сжато. Сонет Нерваля начинается так:

Свободно думающий человек! Ты полагаешь быть одним мыслителем

В этом мире, где жизнь сияет в каждой вещи?

Силы, тебе подвластные, дают тебе свободу,

Но все твои советы бесполезны вселенной.

Далее Нерваль рассуждает: уважай в каждом звере деятельный дух; учти, в каждом цветке таится душа природы: в каждом металле скрыта мистерия любви: всё чувствует и всё влияет на тебя. Даже из щели слепой стены на тебя косится недоверчивый взгляд. Не пытайся любой ценой подчинить себе каждый предмет. Последние строки поражают красотой образа:

Часто в невзрачном существе живет таинственный бог,

И как рождающийся глаз затянут пленкой своих век,

Чистый дух прорастает сквозь скорлупу камня.

1

Не так давно, в кулуарах Большого театра, я встретилась с Михаилом Леонидовичем Лавровским. Его статус: народный артист СССР, лауреат Ленинской премии и Государственной премии СССР, обладатель приза Вацлава Нижинского Парижской академии танца. Лавровский выходил на сцену принцем, романтическим героем, его танец, как сталью, резонировал доблестью. Да он и не мог себя не чувствовать "принцем", "принцем крови". Его отец — Леонид Михайлович Лавровский — выдающийся советский хореограф, почти двадцать лет работал главным балетмейстером Большого театра. Его мать — Елена Георгиевна Чикваидзе — балерина Большого театра. Помню, в начале 90-х, Михаил Леонидович пригласил меня на обед. Была квартира в знаменитом доме на улице Неждановой, была жива мама Михаила Леонидовича, и она с небывалой щедростью накрыла стол. Яства, вина, фрукты, десерт... Были гости, много гостей. Члены жюри прошедшего балетного конкурса, гости из Милана, артисты театра Ла Скала. И если блюда стола источали ароматы Грузии, то от разговоров за столом шел аромат искусства, перенасыщенный его раствор. Уже было понятно, что Большой балет дал трещину, уже ощущали зыбкость под ногами — остров Большого театра начинал откалываться, но и в голову не приходило, что всё так бездарно завершится. После долгих пере-звонков и передоговренностей мы с Михаилом Леонидовичем встретились, наконец. Сидели в кафе, пили кофе.