Газета Завтра Газета - Газета Завтра 319 (2 2000)

Был у меня соколушко —

Светлая голова.

Вольному ему, резвому

Сети я не сплела,

Крылышек не подрезала,

В клетку не заперла

Чула ночесь — из гнёздышка

Встал на рассвете, да

В кою махнул сторонушку —

Не поприметила...

Таким бы стихам учить наших школьников, глядишь, и отношение к родному языку было бы иное, не хуже, чем во Франции. Наши западники, увы, не западные принципы отношения к традициям, к крестьянству, к национальной культуре перенимают, а лишённые их корней хотят при этом сами стать подобием их. И потому откровенно чужды своему народу, не любят его, презирают народный быт. Потому их культура повисла в пустоте, держится лишь на пародировании оригинала, насквозь вторична.

Быт же поэзии Фокиной — птицы и звери, ручьи и колодцы, народная кухня и привычная крестьянская работа.

Природа в её стихах — это не отдых пейзан, не взгляд из окна поезда, не тихое дачное пастернаковское наслаждение. Помню, как кипел Анатолий Передреев, смотря на известное фото Бориса Пастернака в сапогах на переделкинской даче. "А сапоги-то ему зачем? Свою жертвенность и убогость демонстрировать?"

На самом деле та фотография после гонений на него из-за "Доктора Живаго" была политически сработана — под зэка. И, может быть, сам поэт был ни при чём. Но не сталкивая столь разные галактики поэтов, хочу подчеркнуть, что те же кирзовые сапоги в поэзии Ольги Фокиной — естественная часть окружающего её быта. Другой-то обуви после войны, кроме ещё валенок, деревня не знала вовсе.

Началось же все просто с первого юношеского восторга перед окружающим её миром.

Хорошо, положив подбородок в ладони,

К солнцу майскому пятки босые поднять,

И смотреть, как пасутся у озера кони,

И себе выбирать молодого коня.

Хорошо, ничего не желая на свете,

Без пути и без цели скакать по лугам,

И спугнуть задремавший в черёмухах ветер,

И задорную песню послать облакам...

Это всё — начало поэзии Ольги Фокиной, пятидесятые годы, жизнь в природном ладу.

Такие откровения мы будем находить и позже, спустя десятилетия: "Где одни мои да волчьи отпечатаны следы..."

Дальше с неизбежностью идёт город, общение с городом, постижение города. Ольга Фокина поступает в Москву, в знаменитый Литературный институт. Этим путём шли все её сверстники-поэты. Мать упрекает её, как упрекали, очевидно, всех поэтов мира родители, видя в них будущих физиков, химиков, офицеров, кого угодно, но только не поэтов. Правда, материнские крестьянские упрёки, увы, иные.

Это уже проблема двух народов в одном народе, крестьяне и дворяне, это то, из-за чего произошла революция. При всей её жестокости, при инонациональности верхушки революционеров, сама революция была народная. Потому её мистически приняли Николай Клюев и Александр Блок, Сергей Есенин и Андрей Платонов.

Один народ столетиями торговал другим народом. Простят ли негры когда-нибудь белым в США? Простят, когда придут к власти миллионы поклонников Фаррахана и с улыбкой вырежут сопротивляющихся белых. Так было и у нас.

Остаточное сознание того, иного народа видно в словах матери Ольги Фокиной.

Ты в низине родилась, в низине росла,

И в низине б тебе поискать ремесла, —

На крутом берегу все дороги круты, —

Беспокоюсь, боюсь: заплутаешься ты!..

Психология из "Хижины дяди Тома", книги, ныне проклятой бунтующими неграми:

Но за вёсла садясь, я махнула без слов,

И навстречу лучам заплескалось весло...

А это уже психология иного поколения, ибо поколение детей 1937 года было ещё и первым в истории России общенациональным поколением. Ни дворян, ни крестьян, ни попов, ни купцов — единая нация и в жертвенности, и в удаче, и в мужестве, и в предательствах, и в культуре, и в бескультурье.

ПОЖАЛУЙ, СЕЙЧАС,увы, в России рождаются вновь сословные, разделённые поколения. И дети Михалковых уже сейчас готовятся бить в лица кухаркиных детей. Увы, господа либералы, Америки у нас не получается. Из тоталитарного, но равенства, мы попадаем в колониальный феодализм. Но вернёмся к нашему первому общенациональному поколению. Равному и в безотцовщине своей, у кого на фронте отцы погибли — у Ольги Фокиной, у Александра Проханова, у кого в лагерях — у Александра Вампилова, у Валентина Устинова, и у того же Давида Маркиша.

Тема отцов пришла уже в городе в поэзию Фокиной. Тогда же пришло понимание всей трудности материнской вдовьей жизни.

Я помню соседей по тем временам,

Которым короткое имя — война.

Короткое имя, а память — долга.

Безмолвна деревня — по трубы в снегах,

..........................................................

Идти по деревне куски собирать

Мы сами решили: страшно умирать.

И мать, наклонясь над грудным малышом,

Сказала спокойно: "Ну что ж, хорошо!"

Что стоило это спокойствие ей,

Я знаю, пожалуй, получше людей.

Была моя мама добра, но горда:

За спичкой в соседи — и то никогда!

........................................................

Вдруг пошли горькие, трагичные стихи. Ольга Фокина поняла, каким чудом сама жива, каким чудом страна жива. Сразу — и радость, и трагедия поколения безотцовщины.

Спи, мой отец. Темна твоя могила,

Но вся в цвету черёмуха над ней.

И пока сама жива, все её походы в лес, все встречи с куропатками и тетеревами вызывают новые мистические видения:

Мой отец... он давно не с нами,

Но когда поют петухи,

Под босыми его ногами,

Тихо-тихо вздыхают мхи.

...........................................

Не в охотничьей лихорадке

Он приходит к вам зоревать:

Он встаёт из своей могилы

Не затем, чтобы убивать.

Так от своей собственной судьбы Ольга Фокина приходит к судьбе всего поколения, к судьбе таких, как она горемык 1937 года рождения. Её герой — это такой же, как Николай Рубцов или Валентин Устинов, или Игорь Шкляревский — сиротные, барачные, детдомовские дети, последнее поколение, знающее тайну той Великой войны.

Рос мальчишка далеко не неженкой,

Матери, отца почти не помнил.

Помнил он пожары, толпы беженцев,

Мертвецов, которых не хоронят.

Как мечтали эти сироты о руках папы, губах мамы, им не хватало нежности в детстве. Поколение, которому недодано любви.

Всё понимание прожитой эпохи пришло к Ольге Фокиной в городе, в Москве, в студенческие годы. И ещё — острое чувство одиночества. Она не стала бороться за выживание в городе, не стала примерять на себя городской быт. И этим сохранилась. Даже сильные деревенские парни падали один за другим, а она жила — оставленным традиционным бытом.