Лев Троцкий - Литература и революция. Печатается по изд. 1923 г.

Надо, разумеется, точно условиться насчет понятий. Когда мы говорим о «толстом журнале» как об общественно-литературном типе, то имеем всегда в виду не просто периодически выходящие книжки, в которых критики критикуют, поэты слагают рифмованные строки, профессора рассказывают о новых течениях в естествознании, — нет, мы имеем в виду журнал как духовный фокус известной общественной группировки, как некий киот завета, словом, наш русский толстый журнал. И достаточно легко представить себе указанные нами выше общественные корни этого журнала, чтобы тем самым определить его исторические границы. Русскому журналу наступает конец тогда, когда наступает конец мессианизму русской интеллигенции.

Интеллигенция была в русской истории великой заместительницей, — своей мыслью она пыталась заместить реальный процесс развития, своими идейными группировками — борьбу общественных сил. В этой работе, необходимой и до известного времени исторически-прогрессивной, журнал замещал собою для интеллигенции программу действия, политическую литературу и политическую организацию. Но по мере того как исчезало объективное оправдание заместительства: общественные группировки резче определялись, классы «в себе» становились классами «для себя», формируя свои партии, интеллигенция расчленялась и рассасывалась по этим партиям, — по мере этого процесса исчезало специфическое, жреческое значение русского журнала; от него отлетало освящение, он становился просто «периодическим изданием».

Девяностые годы были последним периодом старого героического журнала, — интеллигентский марксизм вдохнул на время новую жизнь в старую форму. «Новое слово» было последним журналом, который глаголом жег сердца людей.

Уже с самого начала нового столетия, вместе с наступлением политического прибоя, толстому журналу наносится смертельный удар. Его заменяет политическая газета с ярко очерченной программой действий. За границей возникают «Искра», «Освобождение» и «Революционная Россия». По этим линиям развертываются далее действительно жизненные группировки, которые исходят, правда, из той же интеллигентской среды, но не замыкаются в ней, а находят себе выход наружу, в обывательские слои, в новые классы… Группировки совершаются вокруг политических газет («искровцы», «освобожденцы»!) — факт огромной общественной важности, крупнейший шаг в сторону политической зрелости, — прямой переход к кадетской партии и к партии рабочего класса.

На этом пути уже не может быть ни остановки, ни возврата назад. Политическое самоопределение разных классов, раз начавшись, уже не может быть обращено вспять. Поэтому одинаково трудно ждать восстановления духовной гегемонии русского журнала, как и повторения эпохи интеллигентского апостольства.

Однако же, скажут, газеты только разменивают идейный капитал на расходную политическую монету, — а из каких же источников будет этот капитал пополняться? Не станет ли, действительно, журнал снова орудием накопления идейных ценностей?

В самой этой постановке вопроса есть недоразумение или, точнее, исторический анахронизм. Руководящие журналы вносили у нас капитальные ценности в духовный обиход не в том смысле, что двигали вперед науку, а в том, что давали каждый раз очередную формулу общественной ориентировки передовой интеллигенции. Сменялось направление — сменялся журнал. Но именно на эту-то функцию историческая потребность не возобновится. Политика классов в отличие от идейной жизни кружков имеет свою внутреннюю устойчивость. Потребность периодического идейного линяния — полного обновления теоретических покровов — не может быть свойственна классовым партиям. Поскольку они нуждаются в оформленной идеологии — а нуждаются не все, некоторым она ненавистна, — журнал все равно перестает быть универсальной формой удовлетворения этой идейной потребности.

Когда говорят о создававшихся нашими старыми журналами идейных ценностях, это нужно понимать как следует. Новых теорий, которые вошли бы затем вкладом в основной капитал человеческой мысли, наши журналы не творили. Они лишь с большим или меньшим блеском приспособляли и популяризовали европейские теории — общественно-философские, естественноисторические, литературно-критические. Создавались эти теории не в русских журналах, а в западноевропейских книгах. Старый журнал — в рамках своего идейного направления — был еще и периодической энциклопедией. Необходимость в ней вызывалась бедностью, «объективной и субъективной», нашей идейной культуры— малой образованностью даже интеллигентного слоя, бедностью нашей ученой литературы, недостаточностью специальных журналов, научных популяризации, библиотек, общедоступных лекций и пр. и пр. Журнал давал по необходимости не только «точку зрения», метод оценки, но и все содержание миросозерцания. Этот универсально-образовательный характер журнала по необходимости отходит в прошлое вместе с развитием и усложнением идейной культуры общества.

Современный Запад, повторяем, не знает идейной гегемонии толстого журнала. Журналы есть и там, и очень разнообразные: литературные, специально-научные, социологические, но в них нет уж ничего от общественных оракулов. «Новые слова» в науке, философии и искусстве говорятся в книгах, в специальных изданиях, с кафедр, на выставках. Новые слова в политике говорятся в газетах, с политических трибун, в народных собраниях. Общественная жизнь от этого стала, конечно, не беднее.

Правда, у нас традиции толстого универсального журнала еще очень крепки. Эти традиции могут сохранить надолго некоторые наши старые журналы, которые при этом превратятся, однако, в новые журналы, — но вернуть журналу его былое общественное значение, возродить его повелительную, мессианистическую публицистику — нечто среднее между политикой и пророчеством— не сможет уже никакая сила в мире.

Толстому журналу нанес смертельный удар общественный прибой. Нельзя закрывать глаза на факт, очень выразительный и как нельзя лучше укладывающийся в рамки этого объяснения. В те недавние годы, когда ртутный столбик общественного барометра достиг самой низкой своей точки, когда «Речь» оказалась единственной i оппозиционной газетой в Петербурге, а «демократическая» пресса столицы была представлена той же «Речью» в двухкопеечном масштабе «Современного слова», — именно в эти годы наши журналы почувствовали новый приток сил, собрали растерянных было читателей, хотя — это-то уж несомненно — отнюдь не собрали своих растерянных мыслей. И наоборот, когда в Петербурге газетная стихия — несмотря на то что современные Ксерксы преусердно порют ее своими детскими розгами— переливает всеми цветами политической радуги, сейчас журналы чахнут, вынужденные убедиться, что они пережили в годы реакции не вторую весну, а — увы! — бабье лето. Попробуем поименно перебрать, какое место занимают толстые журналы в нашей нынешней общественной жизни. Для того чтоб укрепиться в том или ином суждении о вопросе, это будет во всяком случае нелишним.