Дмитрий Менделеев - Познание России. Заветные мысли (сборник)

Засим почтение и поклон Вашему папе. Преданный Вам

Д. Менделеев »”.

…Под влиянием разговоров с Менделеевым я писал моей матери в октябре 1888 г.:

«Вчера я был у Менделеева. Он только что прочел “О жизни”. “Ваш отец, — говорил он, — воюет с газетчиками и сам становится с ними на одну доску. Он духа науки не понимает, того духа, которого в книжках не вычитаешь, а который состоит в том, что разум человеческий всего должен касаться; нет области, в которую ему запрещено было бы вторгаться…” Я ему говорил, что отец, главное, борется против позитивного мировоззрения, по которому для того чтобы решать насущные вопросы об отношении к людям, нужно пройти через всю контовскую лестницу наук, а нам нужно не это, а ответ на вопрос: что сейчас делать? Менделеев на это ответил, что “ведь мы питаемся каждый день, а разве поэтому нельзя рассуждать и исследовать научным путем вопрос о том, чем лучше всего питаться” (хотя, он говорит, что и об этом мы очень мало знаем). “Зачем же отрицать другие науки — точные? Разве они несовместимы с взглядами Льва Николаевича?”

Можно быть других мнений, чем Дмитрий Иванович, но про него никак нельзя сказать, что он был неискренен в своих убеждениях. Когда я слушал его неровную, но убежденную речь, чувствовалось, что он говорил то, что он продумал, и свое, а не чужое». 13

Толстой С. Л. Очерки былого. М., Гос. изд-во худ. лит.,

1956, с. 162–166, 174–175.

«В большом физическом кабинете на университетском дворе мы, художники-передвижники, собирались в обществе Д. И. Менделеева и Ф. Ф. Петрушевского для изучения под их руководством свойств разных красок. Есть прибор — измеритель чувствительности глаза к тонким нюансам тонов; Куинджи побивал рекорд в чувствительности до идеальных точностей, а у некоторых товарищей до смеху была груба эта чувствительность». 14

Репин И. Е. Далекое близкое, Изд. 4-е. М., «Искусство», 1953, с. 341.

«“Архип Иванович Куинджи, — рассказывает г-н Ясинский, — повернул и придвинул к известной черте на паркете огромный мольберт, прикоснулся к черному коленкору, который заволновался и упал наземь, и мы увидели пригорок, покрытый густой растительностью, и на малороссийских хатках, прячущихся в зелени, заиграло живое, но созданное самим Архипом Ивановичем солнце. Небеса, которые мы увидели, уже начинали погасать. Это были кроткие райские, лилово-розовые небеса, пронизанные последними лучами умирающего светила. Еще ничего подобного никогда не создавало искусство. Безукоризненный огненно-розовый свет освещал белые стены хат, а теневые стороны их были погружены в голубой сумрак. Голубая тень легла от дерева на освещенную стену.

Взмах руки Архипа Ивановича — и коленкор закрыл чудную картину, странно вспыхнувшую и на мгновение загоревшуюся странной жизнью в этот зимний петербургский день; мольберт отошел в глубину комнаты, повернулся и опять, покорный руке художника, приблизился к нам, дойдя до волшебной черты, проведенной на полу. “Это что за координата такая?” — спросил Дмитрий Иванович. А это была просто выверенная линия, которую надо было иметь в виду, чтобы магическое полотно не давало рефлексов, ослабляющих впечатление…

Д. И. Менделеев среди инженеров Кушвинского завода на Урале. 1899 г.

Опять собрался в складки черный коленкор — и мы увидели темный густолиственный кедровый и масличный сад на горе Елеонской с яркой темно-голубой прогалиной посредине, по которой, облитый теплым лунным светом, шествовал Спаситель мира. Это — не лунный эффект: это — лунный свет во всей своей несказанной силе, золотисто-серебряный, мягкий, сливающийся с зеленью дерев и травы и проникающий собою белые ткани одежды. Какое-то ослепительное, непостижимое видение…”

Переходя к третьей картине Архипа Ивановича, г-н Ясинский высказывается о ней так: “Пред нами открылось необъятное бледное пространство — берег, покрытый полевыми цветами и чертополохом; река, уходящая в безграничную даль, светлые, воздушные, чистые, как глаза ангела, небеса в легких параллельных, едва розовых, едва лиловых, едва серебряных облаках, и над берегами, над рекою заструился утренний прозрачный пар. Странное чувство испытал я, когда вдруг увидел этот Днепр, извивающийся по великой низменности. Я уверен, что все то же испытали. Наверно, у каждого сжалось сердце, схваченное радостным чувством, и на ресницы стала проситься слеза…”

Менделеев закашлялся. Архип Иванович спросил его: “Что это вы так кашляете, Дмитрий Иванович?”

Профессор весело отвечал: “Я уже шестьдесят восемь лет кашляю, это ничего, а вот картину такую вижу в первый раз”.

Перестановка — и вот перед нами четвертое чудо: березовая рощица с ручейком, освещенная солнцем и с голубыми небесами на заднем плане…

Какая необыкновенная чистота красок! Как они сверкают!..

“Да в чем секрет, Архип Иванович?” — опять начал Менделеев.

Кто-то заявил: “Я закрываю глаза и все-таки вижу”.

“Секрета нет никакого, Дмитрий Иванович”,— смеясь, сказал Куинджи, задергивая картину к великому нашему сожалению, потому что хотелось все стоять перед нею и смотреть и слушать этот ручеек, распавшийся на мочижинки (твердое, не торфяное болотце, здесь по — видимому, пересыхающий ручей), которые теряются в траве, между тем как немного выше по зеленой мураве тянется солнечный настоящий луч.

“Много секретов есть у меня в душе, — заключил Менделеев, — но не знаю вашего секрета…”

Картины, показанные в этот раз, были: “Вечер в Малороссии”, “Христос в Гефсиманском саду”, “Днепр” и “Березовая роща”».

М. П. Неведомский, И. Е. Репин. А. И. Куинджи. СПб.,

О-во им. А. И. Куинджи, 1913, с. 161, 162.

«По вторникам на квартире Лемоха (художник-передвижник) собиралось довольно большое общество: товарищи-передвижники, профессора Академии художеств и люди из мира ученых.

Часто бывал Д. И. Менделеев, сын которого, моряк, был женат на дочери Лемоха (он умер ранее моего знакомства с семьей Лемоха).

Великий ученый Менделеев был интересен в домашней обстановке. Разговор вел простой, особого русского склада. От него веяло Русью, которую он любил.

Большая, умная медвежья голова, длинные нечесаные волосы и задумчивые, иногда мечтательные глаза.

Излагая новую теорию или мгновенно родившуюся мысль, Менделеев вперял в пространство глаза и точно пророчествовал.

Крутил толстейшие папиросы и подымал густой столб табачного дыма, среди которого казался каким-то магом, чародеем, алхимиком, умеющим превращать медь в золото и добывать жизненный эликсир.