Георгий Плеханов - Н. Г. Чернышевский. Книга вторая

В главе о ренте Чернышевский только мимоходом касается вопроса о мнимом уменьшении производительности земледельческого труда. Подробнее рассматривает он его при разборе учения Мальтуса о народонаселении, а также в главе о влиянии экономического прогресса на рабочую плату. Главный довод его против Мальтуса сводится к тому, что уменьшение производительности земледельческого труда, причиняемое переходом земледелия на худшие участки, в сущности очень ничтожно, и что даже во времена самого мрачного средневекового застоя земледельческие усовершенствования легко могли пересилить действие этой причины. Мы еще вернемся к этому доводу Чернышевского, а пока остановимся лишь на следующих соображениях его. Количество труда, нужное на производство продуктов, уменьшается как в мануфактурной промышленности, так и в земледелии. Но в земледелии оно уменьшается не так быстро, как в мануфактурной промышленности. Поэтому стоимость земледельческих продуктов увеличивается сравнительно со стоимостью мануфактурных товаров. Спрашивается, почему же земледелие отстает от мануфактурной промышленности? "Земледельческое искусство и знание растут медленно, а распространяются еще медленнее", — говорит Милль, Чернышевский справедливо замечает, что "этот очень справедливый ответ вовсе еще не ответ, а только новый вопрос". "Отчего же земледельческое искусство и знание растут медленно, а распространяются еще медленнее?" — спрашивает он. Известно, что "земледельческое производство составляет процесс гораздо более многосложный, чем какая-нибудь фабрикация; натурально, что задача об усовершенствовании простейшего дела требует меньших соображений, чем усовершенствование дела более запутанного. Но ведь и это еще не ответ. Если одна задача труднее другой, то следовало бы ожидать, что гениальнейшие умы займутся первою, предоставив вторую умам второстепенным". Но гениальные умы, как бы сговорившись, обходят вопросы земледелия. "Всем готовы заниматься гениальные люди: живописью и математикой, историей и медициной, а земледелием теперь занимается только один из них — Либих, и то занимается так себе, почти что только в свободное время от других трудов; а до Либиха не укажете вы ни одного великого ученого по теории земледелия. Это явление Чернышевский старается объяснить указанием на тесную связь, существующую между развитием науки и интересами господствующих классов. "Те классы, интересами которых направлялась до сих пор наука, не нуждаются в хлебе, — говорит он. — Любознательность, общая им со всеми людьми, направляла человеческую мысль к отвлеченным наукам; в практических знаниях направляла она ее к усовершенствованию всех дел, по которым недостает чего-нибудь нужного высшему или среднему классу. Мы выучились как строить корабли, дома, ткать материю; удивительных успехов достигли эти искусства, потому что без очень высокого развития их чувствует неудобство в жизни человек богатый или зажиточный. Но и при самом младенческом состоянии земледелия дурна ли, или недостаточна его пища? — слава богу, он ест вкусно и сытно. Разумеется, каждый должен заниматься своим делом, думать о своих надобностях. Усовершенствование земледелия нужно только простолюдину. Пока простолюдины не имели никакого значения в истории, они одни с своим невежеством и хлопотали о земледельческих улучшениях. Появление Таэра, который первый рационально занялся сельским хозяйством, недаром совпадает с концом прошлого века, когда простолюдины сделали попытку заявить свои права в истории. Либих, который первый из великих ученых занялся земледелием, не случайно явился современником так называемых утопистов" [169].

По поводу этого "коренного ответа" Чернышевского на вопрос об отсталости земледелия приходится сказать почти то же, что говорили мы обо всех других пополнениях его к учениям буржуазных экономистов. Ответ этот очень остроумен. Давая его, наш автор обнаруживает гораздо более верный взгляд на историю науки и вообще на движение мысли, чем те будто бы глубокие мыслители, по мнению которых наука и мысль развиваются сами из себя и сами для себя, независимо от влияний жизни и без всякого отношения к экономическим интересам общества. Но остроумный ответ Чернышевского все-таки сделан без достаточного внимания к конкретным экономическим отношениям, и потому ни в каком случае не может быть признан "коренным ответом". Это все-таки еще очень абстрактный, односторонний и потому ошибочный ответ. Известно, что в настоящее время хлопчатобумажная промышленность составляет одну из самых важных отраслей производства в капиталистических странах. Но какие же классы одеваются в хлопчатобумажные изделия? Бедные; богатые предпочитают другие изделия. Прусские юнкера старательно занимаются выделкой картофельного спирта. Для кого предназначается этот полезный продукт? Конечно, не для богатых классов: те предпочитают другие напитки. Да и вообще, можно ли сказать, что современная промышленность рассчитывает преимущественно на богатых и зажиточных потребителей, что она занимается исключительно производством предметов роскоши и комфорта? Далеко нет. Современная промышленность, во-первых, имеет в виду нужды самого производства: такова железоделательная, машиностроительная и каменноугольная промышленность; во-вторых, стараясь обеспечить себе возможно больший рынок, она имеет в виду прежде всего народные массы, т. е. тех самых бедняков, о которых она совершенно забывает, по мнению Чернышевского. Эта погоня за массовым сбытом существенно отличает ее от промышленности, например, народов Востока, которая, действительно, имеет в виду почти исключительно только потребности высших классов, так как низшие классы, живущие там при условиях натурального хозяйства, удовлетворяют свои нужды собственными изделиями. В значительной степени так же было и в античном мире, и вот почему Плутарх, описывая механические изобретения Архимеда, извиняется за него перед читателем, говоря, что знаменитый математик обратился к такому, недостойному философа, занятию единственно для защиты от римлян своего отечества. В Греции и Риме склад общественных отношений, действительно, направлял человеческую мысль почти исключительно к отвлеченным наукам. Но теперь дело изменилось коренным образом. В капиталистическом обществе интересы самих эксплуататоров направляют человеческую мысль на технические изобретения, которые не имели бы никакого практического смысла, если бы могли применяться только к производству предметов роскоши и комфорта. Да и какое дело капиталисту до того, кем потребляются изделия его работников, богачами или бедняками? Занимаясь выделкой дрянного, гнилого ситца, фабрикант с таким же успехом служит интересам своего кармана, как тот или другой предприниматель, приготовляющий роскошные серебряные изделия. Этого совершенно достаточно для хлопчатобумажного короля. "Деньги не пахнут". И посмотрите, кто больше пользуется или, по крайней мере, кто имеет бóльшую возможность пользоваться техническими изобретениями, фабрикант, изготовляющий продукты массового потребления, или же предприниматель, выделывающий предметы роскоши? Вы увидите, что для промышленности, удовлетворяющей нужды бедняков, сделано в техническом смысле гораздо больше, чем для промышленности, производящей предметы роскоши. Почему же это так? Потому ли, что гг. техники очень заботятся об интересах бедняков? Нет, просто потому, что, как мы уже сказали, промышленность первого рода несравненно важнее теперь для самих предпринимателей, чем промышленность второго рода [170]. Она дает тон, потому ей усерднее и служит наука.