Газета Завтра Газета - Газета Завтра 964 (18 2012)

Это свободная проза о свободном человеке, в какие бы социальные узы он не был закован. Олегу присудили Солженицынскую премию «за исповедальную прозу, проникнутую поэтической силой и состраданием; за художественные и философские поиски смысла существования человека в пограничных обстоятельствах». Думаю, такую формулировку для Павлова придумал его давний друг критик Павел Басинский. Ибо и поэтичности, и художественности, и философичности хватает и в его «Асистолии», и в «Дневнике больничного охранника», последних по времени публикациях автора. Есть они и в ранней прозе, начиная с «Казенной сказки».

О чем бы конкретно ни писал Олег Павлов: о лагерных охранниках, о школьниках или стариках, о дряхлеющих дамах, — сюжет как таковой отходит на второй план. Олег Павлов чисто по-русски, прежде всего, пишет о смысле человеческого существования, бесконечно сострадая всем своим героям. Когда-нибудь, когда пройдет и забудется мода на экстравагантные эпатажные сюжеты и постмодернистские выдумки, все поймут, что классическая русская литература никуда не делась, и вслед за почти ушедшими в историю классиками деревенской прозы появились новые классические русские писатели. Бунинского склада дарования. Олег Павлов — лучший из них.

И в «Казенной сказке», и в «Карагандинских десятинах», и в «Асистолии», и в советское, и в постсоветское время он как бы минуя конкретную бытовую привязку, пишет, как в почти невыносимых условиях привычно выживает и даже побеждает простой русский человек. Он не некий народолюбец или социальный разоблачитель грязи (хотя его очерки бывают крайне беспощадны), он нутром своим чувствует боль своих героев, мучится и корчится вместе с ними, но всегда видит свет в конце туннеля. По сути он — светлый художник.

Присуждали Солженицынскую премию, как обычно, в Доме русского зарубежья, 26 апреля. Сначала лауреата поздравила председатель Солженицынского фонда Наталья Дмитриевна Солженицына. Затем Павел Басинский рассказал собравшимся в зале всю критическую правду о своем собрате. Разобрал его творения по косточкам. Затем этот разбор продолжил еще один давний друг Олега Павлова, тоже интереснейший прозаик Слава Отрошенко, такой же рослый и такой же талантливый.

После вручения награды все перешли поздравлять лауреата уже в фуршетный зал. Среди поздравлявших были директор «Ясной Поляны» Владимир Толстой, главный редактор журнала «Знамя» Сергей Чупринин, критик Игорь Золотусский, руководитель театрального училища имени Щепкина, театровед Борис Любимов, критик Людмила Сараскина, друзья-писателя, его семья, поэты, артисты. Я лично поздравляю Олега Павлова от всей души! Солженицынская премия обрела новое дыхание.

Ушла старая гвардия, некоторое время была определенная заминка: куда, каким путем пойдет премия? Решение жюри о присуждении премии Олегу Павлову было не только наградой самому писателю, но и указателем дальнейшего следования по пути классической русской национальной литературы. Будем надеяться, что не обойдет премия и пермяка Алексея Иванова, и нашего друга Владимира Личутина, и более молодых соратников, продолжающих ярко и талантливо развивать традиции классической русской литературы.

СЛОВО ЛАУРЕАТА

У этой премии не только имя Солженицына — в ней его личность и его вера в будущее русской литературы, в её путь. Я благодарен за всё, что получаю с этой премией, но понимаю, что получил когда-то новую жизнь, прочитав «Архипелаг Гулаг». Сказать, что влияние этой книги было на меня огромно — значит ничего не сказать. В неё вписана и моя судьба. «Карабас, лагерная пересылка под Карагандою, имя которой стало нарицательным, за несколько лет прошло полмиллиона человек… » Мне казалось тогда, что это послание. Представьте, что на лагерной вышке стоял с автоматом вчерашний школьник… Каждую ночь он думал об одном: почему я? И должен был однажды осознать, что до него под тем же небом, на том же пятачке земли задавали этот вопрос столько пропавших и погибших людей.

Мне не стыдно за написанное, мои полжизни, то есть двадцать лет — это постоянная литературная работа, но передо мной стоят писатели, судеб которых я не прожил. Распутин, Бородин, Екимов, Астафьев… Я каждому обязан, человечески, особенно Астафьеву. Я могу сказать, что воспринял их правду, пережив как свою — и не отрекался ни от неё, ни от своих убеждений.

Я убеждён, что литература нужна как правда. Если лишь человек может быть источником правды, то, передав его состояние в конкретных жизненных обстоятельствах, мы и узнаем её: настоящую, подлинную. И если мы хотим знать правду о человеке, то должны узнать её всю, какой бы ни была она неудобной, неугодной для кого-то или мучительной.

Только поэтому писатель обязан быть реалистом. Когда людей учили лгать — учили отказывать себе подобным в праве на сострадание. И спасительно каждое слово правды, то есть в нём всегда заключается спасение: достоинство чьё-то спасённое, свобода или даже жизнь.

Я верю в это, но так воспитан русской литературой — да и она учила не одно поколение: состраданию, понятиям о добре и зле. Если я что-то знаю и понимаю о своём народе, о его жизни, то знаю и понимаю опять же благодаря литературе. Литература воспитывает чувства, то есть она меняет что-то в самом человеке. Это как покаяние… Но литература может внушать обществу моральное беспокойство — и на многое давать моральное право. В ее власти — смена моральных представлений своего времени. Теперь многим кажется, что учиться нечему и не у кого… Что знание народной жизни само по себе не обязательно и ни к чему не обязывает… Но тогда откуда взяться честности во взгляде на себя и свою жизнь? И почему же, например, Чехов всё же отправился на Сахалин?

Мы люди, но мы должны многое понимать и чувствовать, пережить, чтобы оставаться людьми. Сделавшись человеком, получаешь не право на свободу или на счастье — а душу. И писать о человеке — значит рассказывать историю его души. Смысл и совесть литературы, её душа — это народ. О народности русской литературы замолчали, перестав испытывать сочувствие к человеку. Я говорю о девяностых, когда обещанное обновление социальной и экономической жизни обернулось распадом, нищетой. От народа требовали жертв, народ приносили в жертву. Миллионы — и такую плату считали сознательно неизбежной. Почему? За что? Но таких вопросов не задавали. На такие вопросы не отвечали. Трагедия русского народа должна была показываться — оптимистической или дурацкой, бессмысленной: было и есть только это идеологическое задание. Но сколько можно отворачиваться от его боли? И это вопрос не к власти — а к интеллигенции.