Марк Шевелев - Здравствуй, Снежеть!

— На рыбалку?

— К вам на пару слов.

В кабинете Доронин положил узелок на стол и развязал концы.

— Вот те на! — удивился директор. — Да вы — скульптор.

Директор со всех сторон оглядел глиняную фигурку женщины-матери, глядящей вдаль из-под ладони. Лицо матери было морщинисто и скорбно. Директор переводил взгляд с фигурки на приезжего и одобрительно кивал. Кустистые, цвета спелой соломы брови Доронина то сходились на переносице, то поднимались вверх, отчего лицо делалось то хмурым, то растерянным.

— Вроде того бы, памятник поставить, — сказал наконец гость, — и не в деревне, а за околицей, там, где Потапову вчера встретили.

— Неплохо бы, — согласился директор. — Да кто сделает? У нас в районе таких специалистов нет, старый памятник обновить некому. А вы бы не взялись? — Он доверительно положил руку на покатое доронинское плечо. — Я понимаю, вы отдохнуть приехали.

— Не в этом дело, — покраснел гость, — никогда не делал памятников.

— А это? — указал директор на фигурку.

— Так, — гость повертел в воздухе растопыренными пальцами, — фантазия на темы…

В дверь заглянули.

— Наряд скоро?

Директор обнял Доронина за плечи.

— Соглашайтесь, Владимир Федорович. Обеспечу цементом, арматурой, кирпичом. Подсобника дам. И заплатим, само собой, не обидим.

— Уже обидели, — заметил гость. — Там ведь Доронины тоже лежат.

Пока на указанное Дорониным место за поселком свозили кирпич да цемент, он сам, обложившись в доме брата старыми фотоальбомами, срисовывал подходящие лица. Нужны были два лица — матери и солдата. Доронин задумал постамент с горельефом умирающего в бою солдата, а на постаменте — трехметровая фигура Матери. Лиц с таким выражением, как хотелось, в альбоме не было. Военных было достаточно: и с Отечественной войны, и даже с гражданской. Себя даже обнаружил Доронин. А ведь сниматься не любил. А тут стоит девятнадцатилетний, тонкошеий, в сержантских погонах, с медалью «За боевые заслуги» на вылинявшей от частой стирки гимнастерке. При демобилизации снялся. В худое время люди не фотографируются. Каждому хочется память по себе оставить в лучшем виде. Военные перед объективом держались с достоинством, выкатывали грудь, подбоченивались. Женщины в большинстве сидели под аппаратом спокойно, умиротворенно, сложив на животе натруженные ладони.

Чтобы с натуры кого срисовать — это знал Доронин — в деревне гиблое дело. Он вспомнил, что Потапова приглашала в гости: не с ее ли погибшего мужа горельеф сделать?

Мария выставила поллитровку, свежий окорок, малосольные огурчики, исходящую паром молодую картошку. Сын ее, Виктор, сидел за столом в форменной зеленой рубашке с пётельками для погон. Лицом он в мать, отметил Доронин, а фигурой в отца.

— Как служба? — начал с общего вопроса гость, когда принялись закусывать.

— Служба — труд, солдат — не гость, — бойко выпалил Виктор. — Нормально. Войны нет — служить можно…

— Медаль за что? — покосился гость на мундир, висящий на спинке стула.

— Задание выполняли, — парень поглядел на мать, боясь ее растревожить.

Но ему хотелось поделиться с земляком, тем более фронтовиком, пусть знает: молодые тоже не спасуют, если что…

— Помните, в Курске арсенал немецкий обнаружили? — Он специально ввернул незнакомое матери слово.

Доронин понятливо кивнул. Как из центра Курска эвакуировали население, а потом ржавые бомбы вывозили на грузовиках с песком, он по телевизору видел.

— Ты там был?

— Нет, я в другом месте, такая же история.

— Молодцом!

Гость встал, направился к стене, где в старых рамках под стеклом желтели любительские карточки и среди них снимки Григория Потапова. Виктор тоже поднялся и вышел из-за стола.

— Благодарность отцу от Сталина, — ткнул парень пальцем в одну из рамок.

Доронин кивнул. У него хранилась точно такая же. Двести шестьдесят шестой приказ. Он помнил текст назубок: «Вам, участнику боев при вторжении в пределы Бранденбургской провинции, за отличные боевые действия приказом Главнокомандующего Маршала Советского Союза товарища Сталина от тридцать первого января сорок пятого года объявляется благодарность».

— На плацдарме отец погиб? — спросил Виктор.

— Там, — ответил Доронин, — против танков стояли… Семьдесят верст до Берлина, немец уже затылком конец чуял.

Гость снял со стены большую рамку.

— Можно карточку Гриши взять на время? Памятник поставлю — верну.

— С него хочешь делать? — спросила хозяйка, провожая Доронина до калитки. — Подсобника дали?

— Пока нет.

— Виктор послезавтра уезжает, могу подсобить. А на карточке Гриша не дюже на себя похож. Вот Вовка, его племяш, что сварщиком в мастерской, — две капли воды.

Каждое утро вездеход директора совхоза притормаживал у взгорка, где возился Доронин.

— В область звонил, — делился директор, — утвердили проект.

Он хозяйским глазом охватывал квадратное подножие памятника, трогал торчащую из него арматуру.

— Каркас уже варят, — сообщил он, — завтра привезут на место. Как Мария, помогает?

— По воду поехала, — кивал Доронин вниз, на голубую излучину Снежети.

— Обрадовал ты ее. Не все, правда, в толк возьмут, почему Потаповым такая честь, погромчее, говорят, герои имеются.

Доронин пытался объяснить:

— Просто это ближе, я воевал с ним рядом, сам чуть в Одере не остался. А памятник ведь не Потаповым, не им, то есть, одним.

— Я-то понимаю, конечно, — кивнул в знак согласия директор.

Вовка-сварщик привез каркас, помог установить. После этого каждый день появлялся на пригорке, чем-нибудь помогал. Доронин рассказал ему о своем замысле, попросил позировать. Вовка не знал, что он должен делать. Доронин объяснил: ничего особенного — лечь на землю, приподняться чуть на правом локте, а левую руку тянуть к нему, Доронину, вроде помощи просит. Вовка попробовал. За его спиной раздался хохот. Мальчишки набежали. Среди них несколько Вовкиных погодков. В городе учатся, теперь каникулы — бездельничают в деревне…

— На зорьке приду, — сказал парень, оглядываясь на пересмешников.

Он пришел, как обещал. Доронин хотел разостлать брезент — роса, но парень бухнулся прямо в мокрую траву и вытянул левую руку, как учили. Доронин принялся за работу.

— Так никто дяде Грише и не помог? — спросил Вовка из травы.

— Нельзя понимать буквально, — пояснял Доронин, ковыряясь в цементе. — Памятник — не фотография, а образ, символ.

— Вы тоже по танкам били там, на Одере?

— Я снаряды подносил. Успел один ящик на ту сторону перетащить.

— Ящик, один?!

— Один, один… Потом ранило разрывной пулей в грудь. Ты ляг, пожалуйста, как лежал, а то напряжения нет в лице.

Парень снова опустился на локоть, изображая на лице напряжение.