Сборник Сборник - Литература факта: Первый сборник материалов работников ЛЕФа

(«Наталья Тарпова» — роман С. Семенова)

Необходимость появляться в садах советской словесности не иначе, как под руку с гувернером, стала за последнее время почти обязательной для пролетарских писателей.

Считается почти немыслимым, если пролетарский писатель выходит в свет без сопровождения «влиятельной особы», самое право на «влиятельность» которой приобретено во время, в обстановке и при исполнении задач, ничего общего с задачами пролетарского писателя не имеющими.

И хотя работа равнения на стариков, с лозунгом «Чем наши хуже ваших» нигде так не спорна, как в области литературы, тяжелые случаи литературного маскарада продолжаются. Пример: «Наталья Тарпова» — роман С. Семенова.

Роман этот примечателен тем, что переосмысливает сегодняшние реальные вещи на условный лад. В нем берутся в оборот завод, парторганизация, рабочие, советские специалисты, изобретатели, и все это моментально нейтрализуется, лишь только приходит в соприкосновение с зубчиками и колесиками романного механизма.

Так, например, когда Семенов начинает свое повествование:

«Из райкома вышел партиец очень не авантажного вида, но, как водится, с портфеликом», — то для каждого мало-мальски грамотного читателя становится ясно, что партиец этот вышел вовсе не из райкома, а из литературной традиции, в частности из традиции Гоголя и Достоевского, в орбите которых главным образом и движется Семенов.

И действительно, надо очень далеко пойти по линии копирования своих учителей, чтобы дать рабочих, хотя бы и с довоенной привилегированной фабрики, в таком виде:

«…Сидели в гостях, чуть-чуть важничая друг перед другом, чуть-чуть щеголяя своими палками с золотыми и серебряными набалдашниками, а в общем и целом напоминали собрание лордов».

«…И вот тут — в выставке набалдашников в углу, — тут явно соблюдался какой-то хитрый и сложный табель о рангах».

Характеристика эта была бы прекрасной, если б относилась к собранию чинуш. У Достоевского таких характеристик и таких чинуш сколько угодно. И «табель о рангах» у него, равно как и у Гоголя, тоже есть. Но характеризовать посиделки рабочих, хотя бы и привилегированных, как «собрание лордов», можно только оторвавшись от всякой реальной подпочвы.

Впрочем, мы готовы сделать любые послабления. Допустим, Семенов хотел такой характеристикой скомпрометировать реакционную верхушку рабочих, продавшихся хозяевам. Но тогда совершенно непонятно, почему и сегодняшние рабочие на сегодняшнем партсобрании выглядят тоже по-чиновничьи.

«Входившие в комнату новые партийцы — все на момент бросали удивленный взгляд на торжественное заседание за красным столом и, заметив чинные и сдержанные лица заседавших, сами делались чинными и сдержанными — чинно подходили к Малахову, расписывались и рассаживались на скамейках в необычном безмолвии».

Тут почти полное совпадение аттестаций. И «торжественное заседание» имеет совершенно такой же смысл, что и «собрание лордов», а «чинность» и «сдержанность» — это то же самое, что «табель о рангах». Но, конечно, характеризовать сегодняшних работников так, как будто это Башмачкины и Голядкины, можно только в порядке стилизаторского бешенства, не останавливающегося перед порчей какого угодно материала.

Далее. В романе имеется место, где Тарпова — «чтобы не обидеть смешного своего рыцаря», берет этого рыцаря под руку, и все это, конечно, очень хорошо, кроме того, что «рыцарь» этот — рабочий. Затем, есть еще место, где в кабинете директора-партийца пребывает «на кончике дивана мелковатый человек» — и это было бы тоже подходяще, если бы из-за спины такого «человечка» не подхихикивал «человек из подполья».

Семенов слишком безоглядно отдался во власть гувернеров, и все его переодевания объясняются тем, что он вместе с большинством своих товарищей вступил сейчас в «набалдашниковый» период существования пролетарской литературы, при котором авторские характеристики, аттестации и называния вещей превращаются объективно в обзывания.

Но это бесчинствует не Семенов. Это обзывается литературная традиция.

Достоевский в романе Семенова отложился не только в синтаксисе и словаре, но и в сюжетных ходах. Как у Достоевского, у Семенова все самые переломные и командующие ситуации романа происходят в обстановке, гипнотизирующей волю и сознание человека.

Дело в том, что климат психологического романа — худой и неплодородный для сегодняшних живых организмов. Последние против этого климата не имеют самозащиты, и потому здесь могут расти только растения с искривленным стеблем.

Наталья Тарпова у Семенова — партийка и секретарь фабкома, она — дочь привилегированного рабочего, без колебаний принявшая Октябрь. Но в фигуру она вырастает в романе только в те моменты, когда действует инстинктивно и по неясным психическим побуждениям.

Вот как, например, она ведет себя на том партсобрании, на которое Семенов привел Рябьева. Слушая речь нового парторганизатора Рябьева, она «была удивлена, поражена, восхищена». Затем: «подчинилась гипнозу рябьевских слов». Наконец: «„Это хорошо“, — подумала Тарпова, как во сне». И во все время, пока лилась в романе речь организатора, — «теплота, исходившая от рябьевских слов, обволакивала Тарпову, погружала куда-то», в соответствии с «непомерной яркостью» улыбки оратора, которая тоже «топила, обволакивала» героиню.

Таких партсобраний, где люди спят от восхищения, понятно, не бывает. Но Семенова это мало беспокоит. Характерно, что когда сама Тарпова произносит речь, то ей «блестит» все та же «непомерная улыбка Рябьева», — как будто работа в партколлективах налаживается одними улыбками!

Эти немотивированные улыбки и психические состояния, сходные с состоянием гипноза, очень быстро разгружают и Тарпову и Рябьева от их партийных обязанностей и превращают их в сомнамбул и лунатиков. Ибо сомнамбулам и лунатикам можно присочинить любую судьбу, тогда как реальный человек может ее и не поднять.

Кроме того, работа с сомнамбулой удобна еще и тем, что последней не нужно отдавать себе отчета в своих поступках. Это позволяет, например, Семенову, начав роман с личных неприятностей Рябьева и инженера Габруха, ввергнуть одного в состояние «кислого безразличия», а другого заставить улечься, «уже с ясностью ощущая себя в дурном настроении», и этим настроением окрасить весь мир, окружающий героев: прием Л. Толстого, примененный в отношении мятущейся Анны Карениной, увидевшей все окружающее ее только с уродливой стороны, — прием, не работающий теперь, так как в наше время вырос интерес именно к этому окружающему, за счет интереса к капризам отдельных персонажей.