Сборник Сборник - Литература факта: Первый сборник материалов работников ЛЕФа

Последний роман в стихах Ильи Сельвинского «Пушторг» («Кр. новь», май — июнь 1928 г. и др. журналы) является, как и другие его вещи, «большой формой». И если «Уляляевщина» получила название эпопеи, то этот роман оказывается еще эпопее.

Проблема «Пушторга», по заявлению самого автора в № 3 «Читатель и писатель» за 1928 г., — это «молодая советская интеллигенция (по терминологии конструктивистов — „переходники“), выросшая в эпоху революции и болезненно ищущая сращения с рабоче-крестьянским блоком».

Интеллигенцию эту представительствует меховой и пушной авторитет Онисим Полуяров, а препятствием на его пути к «сращению» возникает партработник Кроль. Их столкновения и взаимоотталкивания и составляют действие романа.

Онисим — «молодой великан», «полярный орел», «лоб, с которым надобно родиться», а Кроль — «дурак с интонацией хитрецас», «это была отвага страха» и вообще —

Онисиму, чтоб родиться —

Не герой, а как сказал бы Хлебников — «отъявленный Суворов».

А в отношении Кроля автор не поскупился на самые отрицательные черты. Кроль «в роли паяца был просто необходим старику» (своему начальнику). И жена Кроля «бледнея, слушала мужний чавк».

Брет-Гарт по схожему поводу где-то заметил:

«Выходит, что вы нечисто ведете игру: все козыри, всю козырную масть вы отдали этому детине, а тому достались одни только двойки».

И это верно: игры здесь много, только не «нечистой», а — художественной. Сельвинский «лепил» партийца с изъяном, а «вылепил» изъян с партийцем. Не отделив достаточно рельефно Кроля от коммунизма (строка: «Кроль или коммумунизм» висит отдельно от контекста), он, силою сюжетных положений, диктаторствующих в романе, привлек к Кролю весь интерес читателя и тем самым небывало поднял частный случай до общего.

Получились отчаянная деформация ответработников, подчеркнутая таким сильнодействующим средством, как стихи.

Сообщать в стихах факты — дело невозможное. Ни быт, ни история, ни биография живого поколения в них не вмещаются. Стихи остаются жить, как прокламация, как фельетон, как актуальная газетная вещь — призыв. Но прокламаций на 4.000 тысячи стихов не бывает.

Из «Пушторга» получился не проблемный роман, а — отдохновенный: «как интересно!».

Как стихотворная вещь, роман построен на коммерческом деловом жаргоне и работает «локальным методом», т. е. возникает из материала, неотделимо принадлежащего «месту», в данном случае — пушному, торговому.

Отсюда бегут и сюда стягиваются соответствующие сравнения и метафоры:

Или:

Наконец:

Прием этот не принадлежит неотъемлемо конструктивистам, он возникает из развернутой метафоры, он есть дальнейшая реализация образа в произведении.

Сравним у Маяковского в «Чудовищных похоронах» (смеха):

Отсюда — и человек, сказавший в магазине: «Ах, у вас только ветчина, а я думал, что весь колбасный комплекс», — был «локален».

Вот точно так же пришит к «месту» и Сельвинский. Только у него вся эта «локальная» стилистика, будто бы равняющая речь по теме, на самом деле есть дикая эстетизация технических терминов и технического языка.

Термины эти прекрасно работают на своем месте и в своей практической функции, но, будучи вставлены в игровые стихи, без остатка растворяются в них.

Например, бюллетени и сводки пушной биржи, будучи опубликованы в «Пушном деле», — это социально нужное сообщение, а они же, слегка подрифмованные, в романе («Кр. новь», V, 1928 г.) — это спекуляция на факте и на документе без всякой пользы для факта и для документа.

Сельвинский изобретательствует по ту сторону газетного конкрета; именно никакого госплана-то в его громоздких сооружениях и нет; он — силою вещей — становится в этой области крупнейшим частником (строящим наугад и неизвестно зачем) и вместе со своими эпопеями и эпосом порождает в периферии бесчисленное множество эпопов и эписарей.

Социально-нерасчетливое занятие. Тем более, что переживаемый момент в литературе характерен снижением боевого духа. Шинели раскатаны и надеты внакидку. Многие договорились до того, что готовы считать (еще по пушкинской старинке) так называемое художественное произведение закономерным только тогда, когда его материал «отстоялся». Создается теория искусства — третьей стороны. Идут разговоры о «пафосе дистанции». Поэзия разгружается от конкретного задания и теряет последние крохи классовой настороженности.

И потому — в подобных условиях нужна борьба с демобилизационными настроениями.

И нужно звать всех идти плечо в плечо с эпохой на очень жестком расстоянии, «при дистанции на одного линейного», как говорится в строевом уставе, — а не при «пафосе дистанции».

А это значит: нужно звать изобретательствовать не на камерную форму, — не по следам «Онегина» и Байрона, как И. Сельвинский; не по следам Языкова, как Уткин; а — газетно-целесообразно, радио-утилитарно и эстрадно-полезно.

Мы убеждены, что инерция вчерашнего дня кончена. «Новый мир» и «Красная новь» не существуют, а только печатаются.

Мы представляем себе историю литературы не в виде непрерывной цепи, а в виде борьбы и вытеснения отдельных линий.

Леф отрицает современную, т. е. печатающуюся сейчас, прозу.

Мы знаем, насколько мало места занимает беллетристика сейчас.

В свое время, когда Ричардсон заканчивал «Клариссу Гарлов», читатели ждали в своей комнате, ждали долго и обсуждали вопрос, умрет ли Кларисса? Были приняты меры к спасению Клариссы. Один человек угрожал Ричардсону, что если Кларисса умрет, то он изобьет сочинителя, так как невеста его сильно огорчается Клариссиной судьбой.

Через несколько часов, потупив голову и не отвечая ни на один из вопросов, Ричардсон вышел из двери и посредине комнаты поднял руку вверх: «Она там!» — произнес он неподдельно грустным голосом, и вся компания погрузилась в печальные размышления. Двор был немедленно извещен о печальном событии. Эта заинтересованность в романе давно пережита. Последний день приговоренного к смерти.