Сборник Сборник - Литература факта: Первый сборник материалов работников ЛЕФа

— Спаси, господи, люди твоя!

Митя закричал: Браво!..»

Нелепость на нелепости?

«— Вы что, товарищи, шутите? Разве так лошадей держат? А сено почему не убрано? А в баню под замок хочешь?

Человек в белой рубахе встал, сказав негромко в сторону солдата:

— Явился еси, с небеси, черт его унеси!

— Командиров стало больше прежнего, — ответил солдат.

— И кто их, дьяволов, назначает?

— Сами себя. Теперь, браток, все само собой делается, как в старухиной сказке…»

«Идиотское» время?

Есть еще наивные чудаки, которые полагают, что так называемое художественное произведение или беллетристика, как-то творится писателем-художником, а не работается точно так же, как и всякие другие произведения — по источникам: по напечатанным чужим материалам, по своим листкам, по старым и новым записям. Особенно упорно насаждается эта старая боговдохновенная идейка среди товарищей из бывшего Ваппа и Кузницы. А между тем подробное рассмотрение хотя бы только данного романа Горького, с точки зрения возраста образующих его отдельных наблюдений, позаимствований и образов, могло бы круто подорвать авторитет этой легенды.

Ясно, что раз произведение пишется в отдалении от фактов — территориальном (Капри) и хронологическом (лет в среднем на 30), — то органической средой его или питательным началом могут быть лишь те воспоминания о фактах или знания, которые накоплены писателем за весь его писательский век и далее вывезены им за границу. Ясно, что только литература предшественников и рассказы очевидцев плюс литературные наметки, записи и вообще так называемые заготовки предыдущих лет — только они и могут лечь в основу «творческих» воспоминаний, раз «творишь» роман (или делаешь шкап, по-нашему), охватывающий период 1863 — 1917го. И еще ясно одно: раз запас воспоминаний или знаний этих окажется почему-либо недостаточным, — оторванному территориально и во времени писателю не останется более ничего, как черпать недостающее количество наблюдений из окружающей его, уже новой и чуждой среды или же… высасывать наблюдения из пальца.

Вот тут-то и открывается скользкий путь.

Мы уже видели отчасти, как творил-работал-делал Горький своих «Артамоновых». Горький прекрасно использовал имевшуюся в его распоряжении библиотеку (Горький, Лесков, Мельников-Печерский, даже Мамин-Сибиряк и другие) для фиксации укладно-бытовых и кондовых кряжей, — и мы говорим это нисколько не в упрек писателю. Горький неплохо сумел использовать и свою собственную записную книжечку, выложив из нее на стол кое-какие, видимо скудеющие уже, остатки. Но…

Так как количество запасов писателя не неисчерпаемо, а нового притока нет; так как количество литературных комбинаций вообще не бесконечно, и вечно перелицовывать одну и ту же хламиду нельзя; прибавьте сюда еще своеобразную эстетику писателя; учтите предумышленность его, и — вы поймете, почему владельцу множества проверенных во времени сигнатурок М. Горькому приходится все же прибегать в конечном счете… к выручающему пальцу.

Удивительно, как беспокойно скачет качество его отдельных записей — сравнений, наблюдений, образов, ремарок и вообще так называемых отдельных «художественных штрихов» — в этом романе! Не потому ли это, что жизнь все более беспокойно стучится в аптечные двери, и… учитель начинает торопиться и нервничать?

Сравните:

«Шагал вдоль улицы твердо, как по своей земле»… «Вон как идет, будто это для него на всех колокольнях звонят»… «В Дремове люди живут осторожные»… «И махнув на сыновей рукой, приказал: выдьте вон! А когда они тихо, гуськом один за другим и соблюдая старшинство, вышли»… «Ты держись его: этот человек, уповательно, лучше наших»… «Никита слушал склоня голову и выгибал горб, как будто ожидая удара»… «Садкое тяпанье острых топоров»… «Хиристос воскиресе, воскиресе! Кибитка потерял колесо»… «Извивался, чуть светясь, тоненький ручей невеселой песни: жужжали комары»… «Шагай, я тебя провожу несколько»… «Он видел, что сын растет быстро, но как-то в сторону»… «Если не жадовать, на всех всего хватит»… «Потом вдруг, очень торопливо, как бы опоздав, испугавшись, заблаговестили к заутрене»… «Меднолицый полицейский поставил Петра на ноги, говоря: — Скандалы не разрешаются»… И т. д. и т. д.

Вот — часть таких, из вкрапленных в роман, воспоминаний-записей, которые могли родиться только строго органически: в своей среде, в своей специфике и — вровень с временем. Они-то, наряду с умелой композицией, и делают местами тот «правдоподобный» тон, в котором вся душа традиционного реализма. В них — несомненный образец рабкорского искусства-мастерства (меткость прицела) и монтажного искусства (меткость удара) одновременно. На этих образцах можно учиться (в меру!): точности первичных наблюдений, соответствию подбора этих наблюдений поставленной цели. (Вопроса о полезности правдо-подобия не трогаем).

А вот:

«Затянуло рубец в памяти горожан»… «Была потребна великая тишина, иначе не разберешься в этих думах»… «Он шагал по дорожке, заботясь, чтоб щебень под ногами не скрипел»… «Ходил всегда с какой-нибудь книгой в руке, защемив в ней палец так, что, казалось, книга приросла к нему»… «Послушал, как строго служит рыжий поп Александр»… «В церкви красиво пел хор, созданный учителем Грековым, человеком, похожим на кота»… И т. д. и т. д.

Какой среды, какого времени — все эти записи? Они безлики и безадресны, индифферентны и вневременны. Как штампы. Почему они прописаны по паспорту Артамоновых? Чем это не Сорренто? «„Рыжий“ поп» — но почему не ксендз, не патер? «Человек, похожий на кота» — но это же не образ, не лицо, а номерок от вешалки и попросту… дешевка!

Ясно, что учиться на таком материале нельзя. Ибо все это продиктовано как раз истощением материала и само нуждается в серьезном подновлении гардероба.

Оскудение последнего — только оно, конечно, и толкает Горького, этого точнейшего и изумительнейшего из наших собирателей-рабкоров, на путь подмены органического факта анонимной выдумкой. Оно же, к сожалению, обрекает нашего учителя и на прямое позаимствование недостающих и хоть сколько-нибудь правдовидных фактов — из заграничного гардероба!

Например:

«Вошли двое: седоволосая старуха в очках и человек во фраке. Старуха села, одновременно обнажив свои желтые зубы и двухцветные косточки клавиш, а человек во фраке поднял к плечу скрипку, сощурил рыжий глаз, прицелился, перерезал скрипку смычком, и в басовое пение струн рояля ворвался тонкий, свистящий голос скрипки…»

Или:

«Ничего не надо говорить, — подумал Яков, выходя на крыльцо, и стал смотреть, как тени черной и белой женщин стирают пыль с камней; камни становятся все светлее…»