Александр Мирер - Евангелие Михаила Булгакова

История достаточно нелепая, как все почти средневековые легенды, с характерной произвольной перетасовкой дат и событий. Привязывая ее к своему Пилату, Булгаков намеренно дереализует историческую личность правителя Иудеи. Нечто подобное было проделано с Иешуа при помощи Талмуда. По единству приема можно предположить, что Булгаков не считал Иешуа-Иисуса исторической личностью.

Временно остановимся на предположении, что Булгаков привлек средневековую легенду специально, чтобы дереализовать Пилата, выдержать принцип построения биографии, о котором уже не раз говорилось. Но он просто не умел строить плоскостные конструкции, и поэма «Пилат» разлилась по всему объему повествования — в той мере, в какой она не противоречит булгаковскому внимательному историзму. Мы видели, что в царском происхождении нет исторического нонсенса. Поэма хорошо согласуется со сведениями еврейских историков о «бесконечной и невыносимой жестокости», но подкрепляет и другое, интуитивное мнение: правитель, удержавшийся в колонии целых 10 лет, не допустивший (или не возбудивший) ни единого серьезного мятежа, наверняка умел худо-бедно ладить с местным населением, умел и смирять свою жестокость, быть мягким — как в поэме. Так и в рассказе. Пилат терпелив и внимателен на суде (вопреки словам Филона о «казнях без всякого разбирательства»), неожиданно мягок: «…произнес Пилат мягко и монотонно…» В этом смысле поэма оказалась сущей находкой для Булгакова — мягкий метод Пилата, непроизнесенное слово: «повесить» — и в результате Иешуа получил время, успел заставить судью полюбить подсудимого. Излечение от гемикрании, «ты — великий врач», тоже уходит корнями в легенду. Наконец убийственная самохарактеристика Пилата: «свирепое чудовище» идет не от Флавия и Филона — хотя и не противоречит им. Убийца двух близких людей, брата и друга, конечно, сознавал себя чудовищем.

Из легенды взяты и кое-какие детали. Есть намеки на грядущее самоубийство Пилата — именно с помощью кинжала. «Прокуратор… снял опоясывающий рубаху ремень с широким стальным ножом в ножнах, положил его в кресло у ложа» (с. 734). «Пилат поглядел на широкое лезвие, попробовал пальцем, остер ли нож, зачем-то, и сказал:

— Насчет ножа не беспокойся, нож вернут в лавку» (с. 744).

Разумеется, я не утверждаю, что приведенные фрагменты содержат намеки на самоубийственную смерть. Таково лишь мое ощущение, опирающееся, впрочем, на капитальный факт: в новелле нет ни одной фразы, не несущей двойной, тройной или большей нагрузки. Нет плоскостей — только объемы. (Поэтому я испытываю беспокойство из-за каждой неидентифицированной детали — в ней наверняка скрыт некий смысл, возможно разлитый по всему произведению. Например, не удалось найти варианта легенды о Пилате, в котором Пила — дочь не крестьянина, а мельника, как в новелле. К этому варианту должны отсылать и другие метки, которые сейчас невозможно расшифровать по специфической причине — из-за того, что все детали идеально соответствуют историческим материалам. Может быть, оттуда заимствован и «всадник Золотое Копье», и братоубийственный бой с германцами [26] Это предположение было высказано в 1979 г., и так вошло в первое (американское) издание этой книги. Могу с удовлетворением заметить, что очень скоро, уже в 1982 г., другой вариант легенды идентифицировала И. Л. Галинская (см. ее исследование «Загадки известных книг». М., 1986). Вариант приводится в книге Г. А. Мюллера «Понтий Пилат, пятый прокуратор Иудеи и судья Иисуса из Назарета». Мюнхен, 1888, на нем. языке. Мюллер реферирует несколько вариантов легенды, в том числе майнцский, где Пила — именно дочь мельника. Галинская высказывает резонное предположение, что повторяющийся у Булгакова оборот: «пятый прокуратор Иудеи» — отзвук книги Мюллера. Добавлю — не только отзвук, но и метка, намеренная отсылка. Удовлетворение мое вызвано не столько тем, что подтвердилось частное предположение, сколько тем, что сам метод анализа оказался верным — и, что еще важнее, Булгаков очередной раз оказался скрупулезно-точным специалистом, не выдумывающим детали своего полотна, а пользующийся данными из надлежащих источников. .

Последний контакт с поэмой отыскивается вне вставного рассказа, в 32-й главе романа («Прошение и вечный приют»). Это Альпы, где был погребен злодей; гора, в которой живут демоны. «Тогда черный Воланд, не разбирая никакой дороги, кинулся в провал, и вслед за ним, шумя, обрушилась его свита» (с. 799).

Но мы увлеклись беседою, как сказал бы всадник Золотое Копье. Новый источник, латинская поэма, более характеризует метод Мастера, чем его героя. Все-таки прокуратор не просто «свирепое чудовище», это очевидно — хотя бы потому, что в течение нескольких часов он совершенно изменился.

При этом до какого-то момента перемены — а уловить это трудно — он оставался «чудовищем». Утренний Пилат не только не готов принять проповедь Иешуа, но решительно от него отталкивается. Литературные портреты обоих героев накладываются друг на друга, как два фотографических отпечатка, позитивный и негативный.

Пилат — профессиональный солдат, то есть убийца; правитель с исключительным правом смертного приговора (правом меча, как говорили римляне); правитель, известный своей жестокостью.

Иешуа — человек, «не сделавший никому в жизни ни малейшего зла» (с. 594).

Пилат резок, вспыльчив. Иешуа ласков и ровен.

Они противоположны не только личностью, но и по социальным признакам. Первый — богач, второй — нищий. Один — всемогущий наместник кесаря, другой — бездомный бродяга, как бы абсолютный нуль социальной шкалы. Словно этого мало, они противопоставляются «по крови». Встречаются сын короля-ведуна и сын неизвестных родителей.

Пилат — «первый», Иешуа — «последний» в престижной шкале, но в следующем противопоставлении, по шкале морали, «последние становятся первыми», как пророчествовал Иисус. Правитель не просто жесток; он видит в людях только дурное, он — злобный ненавистник. Он творит зло даже тогда, когда пытается делать добро. Наказывая зло, он устраивает предательское убийство, опутывает его маскировочной сетью лжи, с наслаждением изобретая фальшивые версии — то о женщине-предательнице, то о самоубийстве…

А Иешуа не лжет даже для спасения собственной жизни. И не только зла не причиняет, но жалеет — более чем прощает! — Иуду.

Это зеркальное противопоставление не бросается в глаза при чтении новеллы, и причиной здесь не только стилистическое мастерство Булгакова, его музыкальное слово, требующее эмоционального чтения. Характеры обоих героев психологически совершенны — и каждый читатель совершенство улавливает.