Серей Палий - Фантастика 2008

Сидорова обняла дочь. Волнистые локоны скользнули между пальцев. Странно, а она и запамятовала, что у дочки волосы такие же шелковые, как у Стасика. Умница — Каринка. Она обязательно добьётся цели, В этом Сидорова не сомневалась. Сомневалась она лишь в одном: в том, что сможет жить как прежде. Жить и не слышать по утрам тихое «спи, а я побежал». Жить и не смотреть вечером в окно, чтобы, заметив на остановке сутулую фигуру, подогреть ужин, пока муж поднимается в лифте. Жить и не слышать, как с осторожным шуршанием расправляются кожистые перепонки, как свистит воздух, рассекаемый мускулистой гранью, как звенят бокалы в горке — опять задел за дверцу маховым хрящом. Жить и не чувствовать жаркого трепета в лопатках — одного на двоих. Жить и не помнить, как его крыло касается твоего крыла, как вибрируют все до единого перышки, как перехватывает дыхание, как приглушенный свет ночника становится млечным путём, а потёртый палас под ногами превращается в облака.

Как-то вот так одним днём Сидорова поняла, что, оказывается, она была счастлива. Была. А теперь — нет.

— Ну, ты пиши свой реферат и ложись, я тоже пойду.

Она по привычке прихватила грязные Каринкины колготы со спинки стула. И притворила за собой дверь.

«Осторожно, двери закрываются, следующая станция…» Сидоровой никто не сказал, что именно на отрезке «Комсомольская радиальная» — «Красные Ворота» его и поймали. Ей вообще выдали только кеды и какую-то скудную информацию. Дама, представившаяся лечащим врачом, посоветовала успокоиться и больше в больнице не появляться. «Сообщим, если ситуация улучшится». «Справочку о недееспособности возьми в регистратуре — пенсию оформишь, — посоветовала нянечка, пухлогубая старушка в шапочке с вышитым почему-то зелеными нитками крестом. Потом, тушуясь, опустила в кармашек халата сотенную и добавила: — Не бойся. Их тут укольчиками лечат, они довольные. В нарды играют. — Нянечка проводила Сидорову до ворот и сочувствующе погладила по перчатке: — Молодая. Налетаешься еще».

Сидорова спустилась в метро, забралась в полупустой вагон, прижалась носом к холодной надписи «Не прислоняться». Стены тоннеля дразнились редкими всполохами ламп: полминуты тьма хоть глаз выколи, и вдруг точно удар под дых — лампа.

«Освещение на стрелках и в «оборотках» горит всегда. Ну, там где состав оборачивается. А есть ещё аварийка. — Он любил рассказывать про работу. Она любила слушать. — Знаешь, машинисты — шальные ребята. Иногда после смены в трубе такое вытворяют — вспомнить стыдно. Там в тоннеле хорошо, прохладно, темно и не увидит никто». Он рассказывал, а Сидоровой думалось, что вот ведь какая гадость, и какие мужчины всё-таки пошляки. Она злилась на мужа за то, что в голосе его не слышалось осуждения, а слышался пацанский задор и… И зависть… Сидорова вдруг отчётливо поняла, что это была именно зависть. К тому, что он никогда, никогда так вот смело, бесшабашно, отчаянно не сможет ввинтиться лицом в холодный воздух подземки.

«Следующая станция «Красные Ворота».

Сидорова поправила очки. Провела ладонью по стриженой макушке. «Ты на воробушка похожа с этой причёской», — подтрунивал он. Сидорова шагнула к кнопке с надписью «Связь с машинистом». Жёваная тётка в каракуле посторонилась, пропуская странную худышку с решительным выражением лица.

«У меня взрывное устройство и обращение к президенту, — оттарабанила Сидорова в залепленную жвачкой решётку микрофона. — Я требую остановить состав».

Тётка ойкнула и сползла на пол. Компания хиппи, пьющих пиво в углу, замерла. Уставилась на Сидорову дюжиной круглых окуляров «под битлов». Спящая бомжиха захрапела ещё громче. Из расползшейся по шву куртки бесстыже торчали слипшиеся перья. «Я требую немедленно остановить состав и выслушать мой ультиматум. В первую очередь я хочу, чтобы вы вернули мне мужа. Еще я хочу, чтобы сюда привели моих детей. А ещё…»

Капитан Соловейко накапал валокордину на кусочек рафинада и кинул размокший кубик в рот. Полковник понимающе помолчал, протянул подчинённому бутылку «Аква Минерале», подождал, пока тот запьёт лекарство.

— Товарищ полковник, ведь за мной вся страна по Первому каналу следить будет. Как я потом маме в глаза посмотрю?

— Ты, Соловейко, считай, уже герой. Тебя, может, к ордену представят.

— Да летать я… — Капитан осёкся. — Извините, товарищ полковник, сорвалось. Я все понимаю, но ведь стыдно. Не страшно, но стыдно.

— Не позор это, а героизм. Дурак ты, братец. Тебе страна приказала. Президент лично следит за событиями. Лично! Сечёшь?

— Так и сопровождал бы лично… Президент. Поди, сам зассал принародно в воздух подняться, чтобы террористку эту психованную с ейным мужиком и дитятами до границы довести. Как же! У него реноме. А у Соловейко нету реноме. Он может, значит, под прицелом телекамер… — тут Соловейко незаметно приосанился… — под прицелом телекамер в небе болтаться. До самой финской границы.

— Так тебе имидж дороже спокойствия отчизны? — Полковник приподнялся над столом. Дыхание его — смесь пива и зубной пасты — окутало Соловейко ментолом и спеленало до самых пяток подобострастным ужасом. — Выходит, так?

— Никак нет.

— То-то же, капитан. Прикажут, так и до Аляски поведёшь предателей. А теперь вперёд!

— Служу отечеству!

— Господин Соловейко, поделитесь ощущениями. Почему именно вы? Много часов на хм… на крыле не каждый выдержит — вас специально готовили? Правда, что это вызывает привыкание? Вам обещали реабилитационный курс? Вас повысят в звании? — Юркий корреспондентик поймал капитана на выходе из отделения, замахал диктофоном перед небритым подбородком. Корреспондентик лебезил, улыбался, но нос его неприязненно морщился.

— А летела бы ты, пресса, до самой Аляски!

Капитан Соловейко сделал глубокий вдох и поставил ногу в начищенном сапоге на ступень эскалатора.

Восемь месяцев. Ровно восемь месяцев каждую ночь подполковник Соловейко просыпался от постоянного кошмара. Расправлял потные рудименты. Осторожно, чтобы не разбудить маму, спящую за стеной, поднимался к потолку. Сновал вверх-вниз, пытаясь успокоиться. Вспоминал. Всё вспоминал, как на ватных ногах спустился в тоннель, как добрался до вагона, как увидел маленькую женщину в очках. Как понял… Сразу понял… Через полсекунды… Понял, что дура блефует и что в кульке, который она прижимает к груди, нет никакой взрывчатки. Ему почудилось, что там обувь: ботинки или кроссовки. Когда полиэтилен натягивался, отчётливо выделялся контур подошвы размера эдак сорок третьего или чуть больше. Соловейко уже собирался давать спецам отбой и даже сделал шаг по направлению к сумасшедшей бабе, чтобы навалять той по морде, а потом отправить куда следует. Но тут она что-то промямлила, а затем повторила громче: «Верните мне его, пожалуйста», и Соловейко понял, что ничего он не сделает. «Похоже, не шутит, — задышал он в крошечную головку гарнитуры. — Что предпримем»?