Владимир Чунихин - Переварот

Россия, таким образом, в этой ситуации рассматривалась ими как некая жертва, которую необходимо принести для разжигания мировой революции. «Ни мира, ни войны, а армию распускаем» — это же и есть самая что ни на есть жертва, поскольку Россия этой формулой приводилась в состояние подчёркнутой беззащитности перед любой вооружённой силой.

Революции в Германии тогда, однако, не случилось.

И пришлось красным вождям спешно откладывать в сторону (пока, как они тогда считали) свои идеи о милиционных массах вооружённых пролетариев. И заниматься вплотную и всерьёз созданием новой регулярной армии. Ну и заключать, всё‑таки, «похабный» (по выражению Ленина) Брестский мир.

Происшедшая в ноябре 1918 года в Германии революция не была вызвана, конечно же, альтруистским сочувствием германских пролетариев к пролетариям российским. Просто здесь тоже, как и в России, широчайшим слоям населения война, со всеми её сопутствующими явлениями, стала поперёк горла настолько, что сделалось просто невмоготу.

Однако в Кремле революционные вихри, веявшие тогда в Германии, произвели настолько глубокое впечатление, что там с новой силой уверовали в правильность своего предвидения. Углубляло эту уверенность и то, что практически одновременно произошли революционные события в Австро–Венгрии. Кроме того, в марте 1919 года в Венгрии была провозглашена советская социалистическая республика. Казалось бы, вот она, уже на пороге, мировая революция рабочих и крестьян. И ничего для неё не жаль, а уж тем более, и никчемную отжившую буржуазную государственность. В том числе и российскую. Никого ведь не интересует, во что превратится детонатор после того, как он отработает.

Потом мировая революция куда‑то исчезла. Но не исчезли ожидания. Ведь вот же она, только что была на пороге.

И снова её призрак забрезжил во время войны с Польшей.

Именно тогда Троцкий призвал «через Польшу распахнуть дверь коммунистической революции в Европе». Именно тогда призвал Тухачевский в своём знаменитом приказе «Вперёд, на Запад! На Варшаву! На Берлин!.. На штыках мы принесём трудящемуся человечеству счастье и мир».

Казалось, всё сказанное разделялось тогда всем большевистским руководством без исключения. Во всяком случае, для беспартийной публики это выглядело именно так. На самом деле, даже и тогда далеко не все деятели партии так уж безоглядно веровали в неизбежность мировой революции. То есть, случись она тогда на самом деле, никто и никак не отказались бы от её поддержки. Произойдёт — хорошо. А вот, если не произойдёт — надо что‑то думать, как быть в этой ситуации. Во всяком случае, конечно, не бросать безоглядно все ресурсы на одну только эту цель, как полагало тогда большевистское руководство. Только война, партийная дисциплина, да ещё и непререкаемый авторитет в партии Ленина, ставящего на мировую революцию, заставляли тогда этих людей не высказывать особое мнение по этому вопросу. Потому что вопрос этот носил не тактический, а стратегический характер, был одним из краеугольных камней большевистского учения. Усомниться в нём значило поставить себя вне партии.

Но даже и тогда находились люди, которые могли пытаться остудить горячие головы, бредящие «походом на Европу». В тот момент, когда Красная Армия воевала с поляками ещё только под Киевом, прозвучал, например, такой вот трезвый голос.

25 и 26 мая 1920 года в «Правде» была опубликована статья Сталина «Новый поход Антанты на Россию». Там, в частности, утверждалось:

«…Тыл польских войск в этом отношении значительно отличается от тыла Колчака и Деникина к большей выгоде для Польши. В отличие от тыла Колчака и Деникина, тыл польских войск является однородным и национально спаянным. Отсюда его единство и стойкость. Его преобладающее настроение — «чувство отчизны» — передаётся по многочисленным нитям польскому фронту, создавая в частях национальную спайку и твёрдость. Отсюда стойкость польских войск. Конечно, тыл Польши не однороден (и не может быть однородным!) в классовом отношении, но классовые конфликты еще не достигли такой силы, чтобы прорвать чувство национального единства и заразить противоречиями разнородный в классовом отношении фронт. Если бы польские войска действовали в районе собственно Польши, с ними, без сомнения, трудно было бы бороться…»

Помимо сомнений в целесообразности вступления Красной Армии на территорию Польши, звучит здесь отчётливо и другая нотка. Впервые, осторожно ещё, но было всё же признано, что никакая мировая революция не сможет одолеть такую серьёзную силу, которой является «чувство отчизны». До признания, что силу эту можно использовать и самим, было ещё далеко. Но прозвучало признание могущества этой силы.

Исходя из политической логики, в данном случае можно понять, что Сталин был в подобном настроении не одинок. Иначе сам факт подобного выступления на страницах центрального партийного издания не прошёл бы для него безнаказанным. Да и не в стиле это было Сталина, высказывать истины, которые не принимались бы достаточно ощутимым числом партийцев. Так, судя по всему, и было в действительности. Не могло не быть. Для людей прагматичных, для людей, связанных с жизнью прочнее иных теоретиков, ритуальные песнопения вокруг «мировой революции» не могли не оставаться некой бессодержательной риторикой. А таких людей, как мы понимаем, было немало.

Это признал и тот же Троцкий, обвиняя их в измене идеалам Октябрьской революции. В автобиографической книге «Моя жизнь» он писал о таких людях следующее.

«…Биография Ворошилова свидетельствует о жизни рабочего–революционера: руководство стачками, подпольная работа, тюрьма, ссылка. Но, как многие другие в руководящем ныне слое, Ворошилов был только национальным революционным демократом из рабочих, не более. Это обнаружилось особенно ярко сперва в империалистической войне, затем в февральской революции. В официальных биографиях Ворошилова годы 1914–1917 образуют зияющий пробел, общий, впрочем, большинству нынешних руководителей. Секрет пробела в том, что во время войны эти люди были в большинстве патриотами и прекратили какую бы то ни было революционную работу. В февральской революции Ворошилов, как и Сталин, поддерживал правительство Гучкова — Милюкова слева. Это были крайние революционные демократы, отнюдь не интернационалисты. Можно установить правило: те большевики, которые во время войны были патриотами, а после февральского переворота — демократами, являются теперь сторонниками сталинского национал–социализма. Ворошилов не составляет исключения…»

Таким образом, нет ничего удивительного в том, что после ухода из политической жизни Ленина всё сильнее и сильнее заявляло о себе то крыло в большевистской партии, которое связывало своё будущее не с мировой революцией, а с будущим своей страны. Страны, которую эта часть большевиков вовсе не желала рассматривать как разменную пешку в большой игре за мировую революцию. Возглавил это крыло Сталин.