Александр Солженицын - Россия в обвале

В эту же большевицкую стратегию расправы вошёл и крушительный удар по православной Церкви — свистящая травля при ограблении церковных ценностей (тайно вёл её Троцкий, но под декорацией Калинина), затем аресты Патриарха, митрополитов, суды над ними, гласные и десятки тысяч негласных расстрелов православных священнослужителей и уничтожение их в лагерях. Одновременно с тем, начиная с лет гражданской войны и все 20-е годы, шло уничтожение или высылка дворянства и русской интеллигенции. Русское национальное сознание было круто пригнетено, погашено до ухода в подполье, а по поверхности вовсе стёрто и запрещено как явление контрреволюционное.

И такая атмосфера густилась лет пятнадцать, до середины 30-х годов, когда Сталин (уже после многомиллионного уничтожения отборного крестьянства и опять-таки после добития петербургского дворянства и интеллигенции в 1935, взрыва Храма Христа в 1931 и непредусмотрительного уничтожения и запуши памятников Отечественной войны 1812), — Сталин прочнулся при подступающей угрозе большой войны, что на хлипкой идеологии Коминтерна, без русского национального подъёма, ему в той войне не устоять. И в советской агитации внезапно вспомнились, зазвучали призывы к уже забытому, уже трижды проклятому и растоптанному патриотизму. (С 1936 появился термин «старший брат», с 1938 — «великий русский народ»).

И только этот патриотизм — именно не «советский патриотизм», а патриотизм собственно русский, с воззывами к русскому военному прошлому и даже до Дмитрия Донского (уже не боясь «обидеть» татар), — именно он, спасая и весь мир и Россию, заодно спас и советскую коммунистическую власть со Сталиным на верхушке. (После войны Сталин удостоил русский народ благодарственного тоста. Но постепенно, как бы и не в противоречие, восстанавливал в запас и все понятия интернационал-коммунизма, пригодятся и они).

Всеисторический и всемирный подвиг русского народа во Второй Мировой войне (и, страшно вымолвить: не последний ли во всей его истории?) является одной из загадок русского характера. Ведь миллионы людей были прорежены репрессиями, жили в постоянной подавленности, страхе вымолвить своё мнение; да почти половина тогдашнего населения и хорошо помнила лучшую дореволюционную жизнь, и наглядно ощущала полученные взамен социалистические оглодки. И что же искренно увлекло народную массу платить своими жизнями за такое чёрство-корявое существование? (Немало зэков и из лагерей подавали заявления на фронт.) Тут сказалась, конечно, и власть железного принуждения (невольно задумаешься над оценкой Константина Леонтьева, что достоинства нашего народа выигрывают от угнетённого состояния), тут в огромной степени проявился природный, всё ещё не додавленный русский патриотизм, — но сказалась и психологическая жажда распрямиться хоть на короткое время и почувствовать себя личностью, и даже могучей, и даже героической, — через смертный бой, дающий короткую иллюзию свободы.

Сегодня тот подвиг русского, нет, треславянского народа (подавляюще главной силы в Красной армии и на заводах тыла, и на колхозных полях), сокрушившего гитлеризм, спасшего западные демократии при наименьших для них человеческих потерях, — сегодня, в живых чувствах и мировой памяти изглажен, забыт, невозблагодарён, потонул под струёй современной жизни, для которой остов ещё сохранившейся России — некое реликтовое, всем помешное и многим — презренное Чудовище.

В последние годы царствования Сталин понудил советскую идеологическую пропаганду совершить уродливый излом в сторону безграничного национального чванства, русского во всём «первопроходства». Нельзя предположить, что он так повёл для нового вреда русскому сознанию, нет, он повёл так по отсутствию чувства меры и вкуса и, по всей видимости, предполагая, что тем укрепляет под собою русского конька-горбунка для следующего всесветного агрессивного прыжка. Смерть помешала ему довести это направление до какого-то результата — но он вполне успел нанести ещё один ощутимый вред русскому сознанию и подставил его под всемирные насмешки.

А Хрущёв внезапно проявил сохранённый с комсомольской молодости большевицко-интернациональный накал. Он оказался к ленинской линии много ближе, чем трезвый государственный стратег Сталин. С ленинских лет никто так безоглядно не раздавал русские земли — Чечне, Дагестану, а прежде-то всего Украине. Именно он вдруг издумал сумасбродный «подарок» Крыма — тот соблазн, который чёрт подсовывает, чтобы совратить душу, в данном случае — государственное сознание Украины. — И Хрущёв же, безо всякого видимого повода, с 1961 года неистово кинулся терзать смирную, лояльную и столь полезную для фасада режима православную Церковь, массово закрывать храмы. Ничем другим, кроме большевицкого идейного остервенения, эту кампанию объяснить нельзя — а по интенсивности она напоминала ленинскую 20-х годов, только без массовых арестов священников. — Русский патриотизм Хрущёв уже не решился объявить врагом, но и симпатий к нему не испытывал, а всячески переиначивал в «общесоветский».

Именно эту линию наследовало брежневское политбюро: что в СССР достигнуто невиданное слияние всех наций в единую «советскую нацию». Как во многом те старцы видели только то, что желали, они как будто и поверили в миф «единого советского народа». (И даже им удалось наслоить такое на массовое сознание, многие начинали верить тоже).

Хотя в том направлении русских националистов, которые всё больше льнули к коммунистическому стержню, рассчитывая на его прочность, и создался свой миф о национальном благоперерождении брежневского режима, — этот самый режим не задрёмывал ударить по опасному врагу, впустить когти марксо-ленинской идеологии, и в 1972 завотделомпропаганды ЦК опубликовал сигнально-грозную статью против пробуждения русского национализма и симпатий к религии. Эта статья надолго осталась идеологическим памятником брежневской эпохе. (А. Н. Яковлев. — «Литературная газета», 15.11.1972) — (Но почти неизвестна совсекретная докладная в Политбюро записка Андропова 28.3.81 — о «деятельности антисоветских элементов, прикрываемой идеями русизма»: они, «прикрываясь демагогическими рассуждениями о защите русской истории и культуры, готовят подрыв коммунистической власти».) Нынешние вздохи заблудившихся патриотов, что «не надо было сокрушать коммунизм», так-де хорошо «скреплявший» Россию, — это постыдный упадок духа перед убийцами.

Заметим и то, что хотя брежневский режим в своём насильственном и напористом упразднении тысяч «неперспективных» деревень руководился как будто лишь экономическими (на самом деле ложно понятыми) соображениями, — но, проводя, без шума и возглашения, эту акцию, самую разрушительную после сталинской коллективизации, покидая в одичание ещё не рушенные, драгоценные сельскохозяйственные угодья, покидая самую землю Средней России, брежневское политбюро разгромило и множество тех глубинных мест, где хранился народный быт, обычаи, психология, сработало на дальнейший подрыв русского народного самостояния. Если к этому добавить безмозглый и разрушительный проект «поворота северных рек», едва-едва остановленный Божьей волей — концом самой брежневской клики, — придётся признать более чем захвальным миф о том, что эти старцы медленно сдвигались в сторону «русского развития».