Владимир Максимов - Растление великой империи

И попробуй, посоветуй ему разместить, к примеру, на его даче две-три бездомные семьи или поделиться с ними комнатой в своей квартире, он посмотрит на вас, как на зачумленного: еще бы, разве его можно сравнивать с сосущими из того же народа кровь номенклатурщиками! Его не замай, ибо он творец духовных, непреходящих ценностей и ему необходимо для этого соответствующие условия, а еще предпочтительнее не соответствующие, а лучшие, чем у других, простых смертных.

Но заметьте, как только им удается оказаться у власти, они становятся еще беспощадней и корыстнее своих предшественников. Возьмите хотя бы для примера вчерашнего правозащитника, интеллектуала, знатока языков и литературы Звиада Гамсахурдиа, установившего в своей родной Грузии режим откровенно фашистской диктатуры.

Конечно же, как в семье не без уродов, так и среди наших высоколобых не без исключения. В качестве таковых я мог бы назвать здесь, к примеру, Андрея Сахарова, Иосифа Бродского или Юлия Даниэля и еще нескольких. Но, к сожалению, не они определяют лицо своей социальной среды в целом. Увы!

Вот так мы и живем, так и живем. Потому что мы особенные, не такие, как все, у нас не о ближнем, а обо всем человечестве голова болит. Откровенно говоря, лучше было бы, если б не болела. Человечество, уверяю вас, уж как-нибудь обошлось бы.

И какой облегчающей отдушиной выглядит на этом фоне второй том «Крутого маршрута» Евгении Гинзбург! С каким подлинно христианским состраданием вглядывается она в каждого, с кем сводит ее лагерная судьба: в надзирателя, следователя, проститутку, начальника лагеря, блатного и вольнонаемного. Для нее они прежде всего люди, падшие ангелы, а не социальные или политические монстры. Мало того, в собственных несчастьях она обвиняет в первую очередь не их, не систему, не общество, а саму себя. И эта возвышающая душу переоценка собственной судьбы делает эту книгу подлинно христианским свидетельством эпохи.

С той же душевной и духовной благодарностью читал я совсем недавно и лагерные воспоминания Ефросиньи Керсновской, опубликованные в прошлом году в «Знамени».

В сибирскую пору своей биографии мне и самому пришлось пережить нечто похожее. Дорогой ценой, помнится, дался мне тогда мой весенний переход от базы у Хантайского порога до первого ненецкого поселения на енисейском берегу. Но, честно говоря, в сравнении с ее одиссеей мои недолгие плутания по тайге выглядят сегодня увеселительной прогулкой по туристической трассе. Сколько же все-таки в состоянии вынести человек, движимый неистребимой волей к жизни и верой в собственную правоту! Причем не только вынести, но и не потерять при этом образа и подобия Божьего.

Эта ее непроницаемость для разрушающего душу соблазна ненависти и отчаяния обращает повествование в одну беспрерывную и жизнеутверждающую молитву. Отсюда пронизывающая рассказ неистребимая «милость к падшим», что сообщает ему подлинно христианское звучание.

Не могу не упомянуть в связи с этим и гулаговские записки Олега Волкова, хотя ко всему написанному о них мне нет надобности что-либо добавлять. К тому же у Волкова сказывается еще и аристократическая традиция, которая, вопреки общепринятому в послеоктябрьское время мнению, проявляется прежде всего в естественной демократичности.

Всем бы нам так-то, да не получается, оттого и видится мне наше общее будущее таким провальным и безотрадным.

В связи с этим мне вспоминаются шестидесятые годы, когда впервые по каналам «Тамиздата» в Советский Союз начал довольно широко распространяться сборник «Вехи».

Трагическая панорама предреволюционной эпохи открылась перед нашей отечественной интеллигенцией и вызвала в ней такое сочувствие и взаимопонимание, что, казалось, если не навсегда, то во всяком случае на целое покбление отвратило ее от всякого радикализма.

Но едва только, с возникновением и расширением гласности ей — этой интеллигенции — позволено было откровенно высказаться, как обнаружилось, что никакие «Вехи» и сопутствующие им свидетельства абсолютно ничему ее не научили. С чувством горечи и недоумения встречаю я под самыми разрушительными призывами и обращениями, даже порой в поддержку насильственного сопротивления системе, подписи тех, кто тогда горячо одобрял и пропагандировал идеи этого пророческого сборника. Хоть криком кричи!

Как тут не процитировать пассаж из воспоминаний Великого Князя Александра Михайловича:

«Императорский строй мог бы существовать до сих пор, если бы «красная опасность» исчерпывалась такими людьми, как Толстой и Кропоткин, террористами, как Ленин и Плеханов, старыми психопатками, как Брешко-Брешковская или же Фигнер или авантюристами типа Савинкова и Азефа. Как это бывает с каждой заразительной болезнью, настоящая опасность революции заключалась в многочисленных носителях заразы: мышах, крысах и насекомых… Или же, выражаясь более литературно, следует признать, что большинство русской аристократии и интеллигенции составляло армию разносчиков заразы. Трон Романовых пал не под напором предтеч советов или же юношей-бомбистов, но носителей аристократических фамилий и придворных званий, банкиров, издателей, адвокатов, профессоров и других общественных деятелей, живших щедротами Империи. Царь сумел бы удовлетворить нужды русских рабочих и крестьян; полиция справилась бы с террористами. Но было совершенно напрасным трудом пытаться угодить многочисленным претендентам в министры, революционерам, записанным в шестую книгу российского дворянства, и оппозиционным бюрократам, воспитанным в русских университетах.

Как надо было поступить с теми великосветскими русскими дамами, которые по целым дням ездили из дома в дом и распространяли самые гнусные слухи про Царя и Царицу? Как надо было поступить в отношении двух отпрысков стариннейшего рода князей Долгоруковых, которые присоединились к врагам монархии? Что надо было сделать с ректором Московского университета, который превратил это старейшее русское высшее учебное заведение в рассадник революционеров? Что следовало сделать с графом Витте, возведенным Александром III из простых чиновников в министры, специальностью которого было снабжать газетных репортеров скандальными историями, дискредитировавшими Царскую семью? Что нужно было сделать с профессорами наших университетов, которые провозглашали с высоты своих кафедр, что Петр Великий родился и умер негодяем? Что следовало сделать с нашими газетами, которые встречали ликованием наши неудачи на японском фронте? Как надо было поступить с теми членами Государственной Думы, которые с радостными лицами слушали сплетни клеветников, клявшихся, что между Царским Селом и ставкой Гинденбурга существовал беспроволочный телеграф? Что следовало сделать с теми командующими вверенных им Царем армий, которые интересовались настроением антимонархических стремлений в тылу армий более, чем победами над немцами на фронте? Как надо было поступить с теми ветеринарными врачами, которые, собравшись для обсуждения мер борьбы с эпизотиями, внезапно вынесли резолюцию, требовавшую образования радикального кабинета?