Владимир Максимов - Растление великой империи

Нынешнее положение нашей страны порой кажется безысходным. Однако вопреки всему, вопреки логике, очевидности, гаснущей надежде я кричал и буду кричать, пока жив: люди, остановитесь! У нас остался единственный выбор — или колокол всенародного вече, или поминальный звон наших похорон.

И поймите же: ей-богу, колокол не может предупреждать нас до бесконечности.

— Владимир Емельянович, мало кто в России знает теперь, почему так получилось, что вы, такой русский писатель, вынуждены были покинуть Родину.

— Вы знаете, обо всем этом я написал во второй книге автобиографического романа «Чаша ярости». Написал роман вполне легальный, по договору с «Советским писателем». По заявке. Старый коммунист переосмысливает свою жизнь. Но он так ее переосмыслил, что это издательству не понравилось. Оно повело себя весьма порядочно, никакого шума не поднимало. Но, как и многие рукописи того времени — неприятные, отвергнутые, — она попала в «Самиздат». Мне нечего кокетничать. Теперь, после того как это прошло, стало делами давно минувших дней, я могу сказать, что палец о палец не ударил для того, чтобы рукопись попала на Запад. Теперь Боннэр заявляет, что это она передавала, Буковский вроде бы передавал. Не знаю, кто точно, но кто-то из правозащитных кругов ее передал. Здесь, на Западе, роман получил широкий резонанс и был издан в издательстве «Посев», переведен практически на все западные и даже многие незападные языки.

— Речь идет, как я понимаю, о «Семи днях творения».

— Да, конечно.

— И какую реакцию эти публикации вызвали тогда в Союзе писателей?

— Мне предложили покаяться. А я отказался каяться. И был исключен из Союза писателей. Дело даже не в том, что это была такая уж большая честь состоять в нем. Но я сразу, как вы понимаете, был переведен в другую социальную категорию — в тунеядцы. А это означало, что я становился игрушкой в руках нашего участкового. Он мог упечь меня куда угодно. Это было очень просто. Отказавшись покаяться, я оказался в существенной изоляции, был выбор: или уезжать, или оставаться с риском быть отправленным в места, не столь отдаленные. Это правда, и об этом я написал в автобиографическом романе. В разговоре с секретарем Союза писателей бывшим генералом Виктором Николаевичем Ильиным я предложил, что я, хотя и не буду каяться, все-таки никогда не буду печататься на Западе. При этом я прошу только об одном: чтобы мне дали минимальную возможность зарабатывать деньги литературным трудом — на переводах, на других работах литературного характера. Больше я ни о чем не просил. Он мне ответил очень просто: «Ты хочешь поставить условия Советской власти? Не смеши людей. На колени. А потом мы посмотрим, что с тобой делать».

Так что уже по этому эпизоду вы можете понять, что не так уж я и рвался выехать. Но, как я уже сказал, положение у меня было безвыходным. Тем более что я нес ответственность за другого человека — за жену, которая меня не оставила. А у нее вообще после этого не могло быть никакой судьбы — ее тут же выгнали с работы из библиотеки.

И мне начали приходить приглашения из разных стран — из Израиля, США, Италии, Франции. И, как это ни покажется странным, единственно правильно оформленное приглашение пришло из Франции. То есть формально правильное, которое не смог отвергнуть ОВИР.

Я подал бумаги. Поначалу они вызвали мою жену и сказали: куда это вы собрались? Но тогда, видимо, еще не сработал механизм. А потом он сработал. Не знаю, совпадение это или задумка определенных организаций, но разрешение на выезд я получил 12 февраля 1974 года, то есть в день высылки из России А. И. Солженицына. В тот же день я получил разрешение выехать на год во Фракцию с советским паспортом. На сборы уйіло две-три недели, и 1 марта 1974 года мы с женой приземлились на самолете в Орли — аэропорту под Парижем. Так я оказался на Западе.

— Была ли, по-вашему, какая-то взаимосвязь в той синхронности даты разрешения на ваш выезд и даты высылки Солженицына?

— Я не знаю, совпадение это или задумка. В документах, которые сейчас публикуются, есть разные мнения на этот счет. Так, итальянский посол в СССР пишет, что это не было случайным обстоятельством, а было определенной операцией, нацеленной на то, чтобы смягчить впечатление на Западе от высылки Александра Солженицына. Мол, одного пришлось выслать, а второй спокойно уезжает сам. Но это его личное мнение, и было оно выражено в депеше в адрес его правительства.

Но мы с вами люди опытные, прожившие большую часть жизни там, в России, и можем предположить, что в те времена случайностей такого рода быть не могло. Тем более когда такого человека, как я, отправляли за границу официально, с советским паспортом. Хотя я своего значения, поймите, не преувеличиваю, но это решалось на довольно высоком уровне.

— Вы не считали себя диссидентом, человеком, который никак не вписывался в советскую систему до того, как вы уехали?

— Вы знаете, считал. Потому что я не вписывался. Ну никак. Кстати сказать, все мои друзья, даже те, которые сейчас стали моими врагами, могут подтвердить, что на протяжении тех лет, в течение которых они меня знали, я всегда высказывался в резко антикоммунистическом духе, не понимал той системы, не принимал ее и принять не могу. К этому, возможно, располагала меня моя тяжкая судьба, нелегкая судьба моих родителей. Мой дед принял активное участие в революции. Отец — скорее пассивное, потому что он 1901 года рождения. Но в годы гражданской войны он был в Красной Армии. Он сам из деревни, но, вернувшись из армии, он в деревню не вернулся, а остался в городе. Был членом партии и действительно принадлежал к троцкистским организациям. Я был назван в честь этого кумира Левой, Львом. Теперь я об этом знаю, потому что получил все документы в детдоме, в колонии. Звали меня: Лев Алексеевич Самсонов.

Отца, как я узнал, впервые арестовали не в 1937 году, а в 1927-м, после высылки Троцкого из Советского Союза. Затем его брали превентивно на большие праздники. Так до 1938 года. И дали ему по тем временам немного — три года. Но ему добавляли, и он просидел до 1940-го. Затем он попал в поток, который вышел на волю после смены в НКВД Ежова на Берию. Тогда восемь тысяч было отпущено. В их числе были известные люди, в том числе Рокоссовский. И мой отец, хотя был он человеком маленьким, простым рабочим.

22 июня 1941 года он ушел добровольцем на фронт. Но повоевать ему не пришлось. Рассказывают, что есть даже свидетели, что их грузовик разбомбили немцы. И он был убит. Дед мой тоже прошел ГУЛАГ. Хотя и был участником революции, а затем — комиссаром железной дороги. После выхода на свободу он влачил жалкое существование.