Светлана Шипунова - Дураки и умники

Соня передернула плечами. Сам того не зная, Зудин попал в точку, в самое больное место. Соня стеснялась своего теперешнего благополучия.

— Я не потому ушла.

— А почему?

— Зудин, что тебе от меня надо, говори прямо. Я не собираюсь перед тобой исповедоваться, что и почему. Ты-то сам что делал все эти годы? Демократов обслуживал?

Он покачал головой и сказал примирительно:

— Ну, извини, давай не будем ничего выяснять. Каждый прожил эти годы, как мог. Поверь, что мне тоже не просто пришлось. И ко многим вещам я отношусь сейчас не так, как 5–6 лет назад. Давай лучше выпьем, а? За встречу.

Соня молча встала, открыла бар, уставленный разнообразными бутылками, и достала коньяк.

— А знаешь, я часто вспоминаю нашу газету, как мы работали все вместе… Честно говоря, это было лучшее время моей жизни.

— Моей тоже, — сказала Соня серьезно.

— Да… Не ожидал я от Сереги…

— А чего ты от него ожидал в этих условиях? Газета оказалась предоставлена сама себе, никто ни перед кем за нее не отвечает, и никому в сущности нет дела, что там в ней печатают и выходит ли она вообще. Знаешь, что я тебе скажу? Если бы я в тот момент все еще оставалась редактором, я не знаю, вытянула бы я ее из этой пропасти или нет. Сомневаюсь.

— Ну что ты! — великодушно возразил Зудин. — Сравнила свой опыт и Сереги!

— Да в том-то и дело, что тот опыт теперь мало что значит. Теперь уже неважно, какой ты журналист, а важно только, какой ты коммерсант. Да, я знаю, как делать газету, но совершенно не знаю, как делать деньги. Так что очень может быть, что и со мной случилось бы все то же самое, что случилось с Сережей. Конечно, во многом он сам виноват, но я знаю одно: в прежние времена такого просто не могло произойти. Плохого редактора просто сняли бы и заменили хорошим, а на газете это никак не отразилось бы, понимаешь? А теперь так: погибаешь — ну и погибай!

— Ладно, не расстраивайся, давай выпьем за наш старый «Комсомолец» и за всех, кто в нем когда-то работал!

Выпили, и Соня, наконец, расслабилась, перестала быть подчеркнуто строгой.

— Я знаю, ты сердишься на меня за ту историю, с дублерством. Я тогда дурака свалял, даже не знаю, что меня дернуло, давно хотел тебе сказать, но случая не было. Ты меня прости, Соня, за ту глупость, мальчишество, прости, ладно? Давай выпьем сейчас и забудем, хорошо?

— Да я уж забыла давно ту историю, — с нажимом сказала Соня, давая понять, что за Зудиным числится кое-что еще.

Видно было, однако, что ничего она не забыла.

— Неужели все еще сердишься? — улыбался Зудин, словно поддразнивая ее.

Она опять подумала, что он сильно изменился — раздобрел, какое-то новое выражение в лице появилось — снисходительно-покровительственное, что ли, а взгляд все такой же, порочный, девки, небось, до сих пор с ума сходят.

— Видишь ли, Женя. Мне почему-то кажется, что та история сыграла некоторую роль в твоей дальнейшей судьбе, и притом — не лучшую.

— Ну что ты! Напротив. Если хочешь знать, я тогда, благодаря этому эксперименту, этой игре, впервые почувствовал, что способен на что-то большее, чем просто прозябать в отделе новостей областной газеты. Я как будто комплекс какой-то в себе преодолел. Вы же все такие великие были — Ася, Сева, ты, Валерка Бугаев, что бы ни написали — все «классика». Кто я был для вас? Мальчишка, бездарный журналист. А тут я вдруг понял простую вещь: неважно, что ты на самом деле из себя представляешь, важно, какое ты занимаешь место. Я сидел в твоем кресле и думал: вот будь я на самом деле редактором — мой голос был бы здесь решающим, независимо от того, хуже Севы я пишу или лучше. Власть сильнее таланта.

Соне не хотелось с ним спорить. Она слушала и не слушала, думая все еще о прежнем «Комсомольце», о ребятах, о том, как все было каких-то пять лет назад… Зудин заметил ее рассеянность и решил, что пора приступать к главному, ради чего он прилетел в Черноморск.

— Послушай, — сказал он как бы между прочим. — А чем у тебя закончилась та история с Рябоконем? Ты, кажется, в суд на него подавала? Был суд?

Соня отмахнулась:

— Да ну! Не хочу об этом вспоминать.

Она устала от этой истории. Ни один из написанных ею за всю жизнь материалов не стоил ей так дорого — стольких нервов, стольких разочарований. Не раз вспоминала потом, что умные люди предупреждали ее еще тогда, после сессии облсовета, где она выступила против Рябоконя, в защиту незаконно снятого Твердохлеба, чтобы побереглась, что губернатор ей этого не простит. Она только отмахивалась: что такого он может ей сделать? Оказалось, были правы: Рябоконь ее все-таки достал, еще как достал!

Перед ноябрьскими праздниками 91-го года в «Народной газете», где она только-только начинала работать, напечатали ее статью о первых шагах новой областной администрации. Рябоконь рвал и метал: «Как она посмела!» В статье были убойные факты про то, как он расправляется с кадрами по всей области, как партийную собственность раздает направо-налево, в том числе своим друзьям и родственникам, как уже начал разгонять колхозы, притом самые богатые, крепкие… В Благополученске статья произвела настоящую сенсацию, многие ведь уже решили, что теперь против новой власти и слова нельзя сказать, и вдруг — такое. Соне звонили: «Здорово ты этому борову поддала! А не боишься? Он же ни перед чем не остановится…»

Реакция Рябоконя проявилась буквально через неделю. Как-то вечером заехал Коля Подорожный и, смущаясь, рассказал, что записывал на днях интервью с губернатором для «Свободного Юга» и сдуру задал ему в числе других вопрос о Сониной критической статье, про которую все только и говорят в городе. Как, мол, он относится.

— Он мне про тебя такого наговорил! Я даже не могу повторить, если хочешь, оставлю кассету, сама послушай.

Оставил, послушала. «Эта Нечаева, — говорил Рябоконь на кассете, — она ведь любовница была Русакова, потому он ее и редактором сделал, они тут такое творили, прямо в обкоме…» А дальше — омерзительные «подробности», при этом лексикон — будто разговор происходит не в кабинете губернатора области, а возле пивнушки на Старом рынке. По сути статьи, разумеется, ни слова. Весь вечер Соня ходила больная, в голове не укладывалось, что такое может быть. Потом взяла себя в руки, успокоилась и решила: надо подать на него в суд. Да, но тогда придется представить туда эту запись и какие-то посторонние люди должны будут слушать эту гадость. Ну и что! Кто этой гадости поверит? Главное — остановить этого зарвавшегося типа, который решил, что он теперь царь и бог и ему все позволено — доводить людей до самоубийства, выбрасывать их на улицу, крушить судьбы, оскорблять и унижать. Кто-то же должен его поставить на место!

Председатель районного суда был напуган и растерян. Нет, он не может принять ее заявление, поскольку Рябоконь — народный депутат России, личность неприкосновенная. Чтобы возбудить против него уголовное дело, надо согласие Верховного Совета. «Так обратитесь в Верховный Совет». Судья посмотрел на нее, как на дурочку. Оказывается, обратиться может только генеральный прокурор, если сочтет нужным, конечно. Поэтому ей лучше поговорить об этом в прокуратуре. Областной прокурор, послушав в Сонином присутствии пленку, некоторое время не мог поднять на нее глаза, потом сказал участливо, как говорят больным, обреченным людям: «Сочувствую вам, но…» Оказывается, надо еще доказать, что голос на пленке действительно принадлежит Рябоконю («хотя я лично не сомневаюсь, но таков, знаете ли, порядок»), значит, нужна специальная экспертиза, которой в Благополученске просто нет. Нужен свидетель.