Виктор Ротов - Ближе к истине

«Браво! Наконец‑то»…

Ну, до чего же круто возникли ребята! Статья называется «Не можем молчать». Выходит, до этой статьи молчали. А на дворе уже 1997 год. 12 лет «реформам». Где же вы до этого были, уважаемые коллеги?

Пусть этот мой вопрос не берет в голову Виктор Иваненко. Он не молчал даже тогда, когда еще только — только запахло жареным. Когда расстреляли парламент, когда патриотов кинули в Лефортово. Когда в Союзе писателей России наши коллеги, в том числе и представители Кубани, отбивались от некого господина с нотной фамилией Музыкантский, нагрянувшего с нарядом милиции очищать здание от «скверны» русских писателей. Когда край наш, жемчужину России, валили ельцинские губернаторы…

Вы в это время пробивали себе звания, которые жирным шрифтом приводите в статье. Да издавали книги на спонсорские деньги, происхождение которых отлично знали. Это все деньги обманутых вкладчиков или от дикой прихватизации тех самых, против которых вы поднимаете свой запоздалый, очень благородный голос.

И все‑таки — браво!

Программа, вытекающая из текста вашей нетайной вечери, — великолепна. Дай вам Бог здоровья.

Правда, под конец Виталий Борисович не удержался и, что называется, сорвался. Не смог без интрижки, противопоставив Кондратенко «очень слабую команду идеоло — гое», которая «или занята» разработкой каких‑то глобальных программ, или… ее просто нет. Не сложилась? Ему нужно помогать, он должен почувствовать опору в писателях.

Очень тонкий намек на толстые обстоятельства, говорят в таком случае в народе. Не себя ли предлагают ребята в идеологи, говоря о слабой или вовсе отсутствующей команде идеологов?

Боже сохрани нас и избави от лукавого.

В остальном очень даже приличное заявление.

Браво! Наконец‑то голос прорезался.

«Кубанские новости», 14.06.1997 г.

Вообще‑то я не собирался писать об этом. Уж больно тяжелое впечатление! Но утром встал и увидел на столе маленькую веточку калины красной, которую вчера привез из Пересыпи от Виктора Лихоносова. Она словно гроздь солнышек. Лежит, притягивает взор, напоминает о поездке, высвечивает в памяти картинки встречи. И угораздило меня уже на выходе со двора скорбной обители потянуться рукой и сорвать эту веточку со спелыми сочными ягодками. Виктор Иванович радостно заметил: «А — а-а! Губа не дура!»

Мы сфотографировались, не доходя до калитки, и откланялись. Он вышел нас провожать на улочку, поросшую спорышом и почти не «топтанную» назойливым, вездесущим нынче транспортом. Странно и больно было видеть его, остающегося один на один с больной матушкой, как он ее называет. Она там, в поросшем садом домике, за невысоким нескладным заборчиком из каких‑то железных решеток. Он только что покормил ее голубцами, которые вчера принес со свадьбы. Если по правде, я почему‑то испытываю огромную, почти до слез, благодарность ему за то, что он так по — сыновьи самоотверженно досматривает матушку, старого, беспомощного человека. Негусто нынче у нас с человечностью. С такой вот безропотной преданностью, с любовью, наконец.

Мы поехали, и я почти физически ощущаю, что мы удаляемся как бы на резиновой ниточке мыслей. У меня

перед глазами Виктор Иванович с нелепым бумажным цветком на груди, который ему прикололи вчера на здешней свадьбе.

— Интересно было? — спросил Петр Ефимович Придиус. — На свадьбе?

Виктор Иванович пожал плечами.

— Ну как сказать? Простые люди веселятся просто. Незатейливо, душевно. Танцуют под музыку. Я хорошо себя чувствую здесь…

Я смотрю на его лицо, на руки.

Совсем недавно мы отметили его шестидесятилетие. По нынешним временам — возраст не такой уж и преклонный. Однако но его лицу можно дать и больше. А глядя на руки, которыми написаны десятки книг, чтимых и любимых, не скажешь, что это руки интеллигента. Этими руками он держит здесь и дом, и хозяйство. Обихаживает матушку. Она уже неподъемная. Можно себе представить, что ему приходится делать. Одному! Быть при ней бессменно.

Ему хочется поучаствовать на предстоящих торжествах по поводу пятидесятилетия писательской организации.

— Но как?! — озабоченно восклицает он. — На кого я ее оставлю? Есть тут одна женщина. Попрошу, может, согласится…

Мы сидим за столиком, ладно и красиво пристроенном в уголочке между новым домом, который ему соорудили заботами краевой и местной администрации, и старым — престарым сараем. Под стеной этого сарая с лицевой стороны стоит кровать, над которой висит забавный коврик: мишка наяривает на балалайке, кот растянул вовсю гармошку, а лиса и мыши лихо отплясывают. Здесь, видно, отдыхал Виктор Иванович в жару. А картинка на коврике веселит ему душу.

Он еще не отошел от свадьбы. Слегка помятый и явно неухоженный. Но стоило ему заговорить, и куда подевалась вся эта неухоженность, въевшаяся в его внешность, словно пыль в неношенное пальто. Его сочный говор, живые, точные мысли, его непостижимый внутренний мир очаровывают, заколдовывают. Забываешь обо всем. Только следишь, как бы не упустить слово, легко и непринужденно сказанное им. Удивительный дар не только писать, но и излагать свои мысли! Какая внутренняя гармония! Убежденность! И в то же время затаенная неуверенность и полный разлад с внешним миром. А какая непритязательность!

Ему в глаза бьет солнце. День чудесный. Мы предлагаем пересесть в тень. Он добродушно отмахивается:

— Ничего! Оно мне не мешает.

Где ж не мешает, когда слепит?!

Все мы знаем: когда он говорит, ему действительно трудно помешать. Он настолько сосредоточен на том, о чем говорит, настолько непререкаем, что с ним трудно вести диалог. Он не дает вставить слово, реплику. Хотя время от времени умолкает и слушает внимательно. Схватывает мысль молниеносно. Ты еще не успел досказать, он уже понял, о чем ты. И уже знает, что сказать в ответ. Желание тут же выплеснуть мысль у него неодолимое. И его в этом желании невозможно остановить. По этой причине многие коллеги не ладят с ним. Он ведет разговор как бы с опережением. И, в конце концов, забивает собеседника. Он, по — моему, не владеет собой, когда у него блеснет мысль. А мысли у него, как правило, действительно блестящие. И если в начале разговора тебя раздражают его непререкаемость и напористость и как бы небрежение тем, что ты хочешь сказать, то через время начинаешь понимать, что действительно лучше помолчать, послушать. Он не знает, откуда у него это берется, и не знает удержу этому своему феномену.

Я это понял, когда услышал от него простодушные слова о том, что он помнит до мельчайших подробностей все перипетии в писательской организации, имевшие место десятки лет тому назад. В каких сложных хитросплетениях они тогда барахтались. И помнит не только события, поступки людей, а мотивацию всего. «Я не знаю, откуда это у меня!» — говорит.