Виктор Ротов - Ближе к истине

только отдельного обывателя, но и целых явлений в жизни общества. Высмеивать не только периферийных недотеп, а и столичных прожженных проходимцев. В этом огромном сатирическом котле заваривались порой такие крутые каши, такие соленые и наперченные, что у некоторых, для кого они предназначались, случался заворот кишок. А потому сыпались ответные удары. В том числе и запрещенные. Это не могло не сказаться на здоровье. Плюс домашние проблемы. Плюс личные слабости. Но самое больное — это удары тех, кому доверяешь, на которых опираешься. И Женя, знавший насквозь человеческую суть, проникший в самые тайные глубины психологии; умный, проницательный Женя, оказался бессильным против интриганов. А может, он не замечал их? Считал ниже своего достоинства замечать? Ибо знал источник интриг — зависть. Зависть! Эта мерзкая спутница наша. Самое живучее, самое отвратительное, самое ядовитое свойство человека! Она отравляет жизнь не только тем, кому завидуют, но и тем, кто завидует. И поистиие мы не знаем, кому тяжелее, кого больше жалеть. Жени нет. Он умер и унес с собой свои боли. А завистники остались, снедаемые завистью и дальше. Кому теперь они завидуют? Ведь завидуют же кому‑то. И мукам их нет конца. Их сжигает зависть на медленном огне. Право, какая гадкая, какая мерзкая жизнь!

Последние годы мы с Женей почти не общались. Изредка перезванивались. Когда мне доводилось бывать в Москве, я заходил к нему в редакцию буквально на несколько минут. В те несколько минут, которые я сидел у него в кабинете, он часто отвлекался: то телефон, то сотрудник зашел по какому‑либо вопросу. Урывками, мы наскоро обменивались информацией, и я торопился откланяться, потому что видел, как он занят. Он так уста зал за день, рассказывала Людмила Максимовна, что вечером, придя домой, едва находил в себе силы поужинать. Иной раз она неделями не могла поговорить с ним о семейных делах. «Устал, мать, давай отложим на завтра». А назавтра то же, и послезавтра то же. И так неделями. А иногда, занятый мыслями, он даже не слышал, что она ему говорит. И при всем при этом он находил в себе силы писать книги. За свои неполные 50 лет жизни и 22 года творчества (если отсчет вести с выхода «Грибов» в 1964 году в «Подъеме») он оставил после себя около 25 книг. Из них 10 объемистых. 135 печатных листов художественной про

зы! Из 22 лет — 10 работа в качестве главного редактора «Крокодила». Феноменальная работоспособность! При этом надо учесть еще, что он не может заставлять. Если он видит, что сотрудник отлынивает, он перекладывает груз на свои плечи. Делал он работу легко, как бы играючи. Без видимого напряжения. Споро и ловко продвигая беспрерывную цепь забот вперед по конвейеру. И не бездумно, не механически, а успевая оплодотворять искорками творческой мысли. Творчество было его состоянием. Он пребывал в этом состоянии всегда: за редакторским столом, за письменным дома, в кино, на прогулке, на курорте. Людмила Максимовна рассказывает: день — два по приезде на курорт он, вроде, отдыхает. А потом начинает тяготиться безделием. И смотришь, уже за столом. Если он не выписывался за день, то считал его напрасно прожитым.

Я знал (понимал), что друг живет напряженной жизнью. Я понимал, что жизнь там, наверху, на несколько порядков сложней и… интересней, чем здесь, на периферии. И потому не требовал к себе внимания, не докучал напоминаниями о себе. Хотя и помнил всегда его просьбу, которую он высказал однажды в походе: «Будем живы, вытащи меня еще хоть разок. Если я буду упираться, бей меня палкой, коли меня ржавой вилкой…»

Откровенно говоря, я чувствую перед ним некую свою вину. Именно за то, что не выполнил эту его просьбу. Он уже тогда понимал, что столичная жизнь засосет и измотает. Что человеку время от времени надо спускаться с небес на грешную землю, чтоб подышать свежим воздухом, коснуться матушки земли, попить из ее родников. Как‑никак а там, в столичных сферах, человек стирается, в чем‑то мельчает. Обрастает комфортом, выматывается в суете и в погоне за престижными штанами и прочей чепухой. С одной стороны я понимал, что надо (ох, как надо!) хоть на время стащить Женю с Олимпа. С другой стороны считал, что неудобно делать это. Дружеские связи истончились до паугинки, а отсюда и право (да и желание!) вмешиваться в его теперешнюю жизнь.

Но работа над повестью всколыхнула, оживила во мне омертвевшие чувства, и я твердо вознамерился явиться к нему, дать прочитать повесть и напомнить ему его просьбу.

Был уже август 1986–го. Я собрался в отпуск. И не в Кисловодск, как обычно, а в Москву, к Жене.

Однажды утром шел на работу. В киоске «Союзпечать» купил «Литературную Россию», сел в трамвай и поехал

дальше. Я не читаю газет в трамвае. А тут как будто что‑то подтолкнуло меня: я развернул пахнущий типографской краской номер, и первые слова, которые попались на глаза, это были слова некролога о Жене Дубровине, подписанного Л. Ленчем и Н. Доризо. Невероятно! У меня вдруг стало пусто на душе. И первое, что я подумал: «Дособирался!» Зачем медлил? Зачем писал письма? Надо было сразу ехать к нему, как только я не нашел его имени на последней странице «Крокодила». Он не ответил на мои письма. В каждом из них я просил его сообщить мне, что там у него стряслось? Не могу ли я чем помочь? И вот вместо ответа — некролог. Жени нет.

Весь этот день работа не шла на ум. А после работы я сразу помчался домой, достал его книги, письма, фотографии и до глубокой ночи перебирал и перечитывал, не веря, что Женя теперь где‑то в другом измерении времени. Но под рукой лежал номер «Литературной России» со словами скорби в траурной рамке. А передо мной его лицо, глаза. Внимательные, умные. И улыбка. Мягкая, тонкая, словно намек. И видятся мне солнечные дни над Москвой. Мы в парке «Капуцинов» — в сквере возле общежития Литинститута — ив Серебряном Бору. Тополиный пух на улицах, и двор Литинститута на Тверском бульваре в доме Герцена. Тихий отчетливый говор Жени и тот особый праздничный уют бытия, всегда сопровождавший меня в его обществе. Это удивительное, таинственное состояние, всегда сопровождавшее меня в обществе Жени, скромно жалось теперь где‑то в темных углах моей комнаты, в которой я перебирал и перечитывал его письма. Как странно, как загадочно устроен мир жизни! Жени нет, но со мной то сладкое состояние, которое всегда нисходило на меня при нем. Что за чудо — это свойство человека одаривать других праздником жизни!

Я в Москве. Схожу на перрон Курского вокзала. Глубокая ночь. Уставший город спит беспокойно. В вокзале и на привокзальной площади толчея. На улицах хоть и безлюдно, но нет — нет и пронесется стая машин, спешащих куда‑то. И спящий город как бы вскидывается. Но машины промчались, и город снова погружается в сон.