Федор Крюков - Ползком

— Ну, да… Гнется и трещит. Шелуха одна.

И опять мы уперлись безнадежными взорами в ледяную чешую реки и песчаную косу противоположного берега, которая казалась нам теперь землей обетованной. С косы тоскливо глядела на нас черная кучка таких же обездоленных горемык.

Летела редкая метель. Ветер гнал ее белыми вихрами вниз по реке, бил в лицо обжигающим холодом. За сторожкой, в затишке, сбились, словно овцы в кучу, нахохлившиеся люди, закутанные воротниками, платками, башлыками. Никто не шевелился.

Небольшая группа казаков в зипунах, дубленых поддевках и в огромных чириках-поршнях спустилась с яру к баркасам, затертым льдом. Я подошел к ним:

— Что же, станичники, давайте делать что-нибудь?

Веселый рыжий казак с бородой пучком, повернувшись залатанной спиной полушубка к ветру, сказал:

— Да чего думать тут? Пойдем прямо, все равно помирать, — на войне ли, тут ли…

Сивый, могучий старик, с толстым синим носом, похожим на баклажан, отвернул воротник зипуна и сказал басом:

— У тебя, Костей, жена молодая — рано помирать. Помирать мне — все равно недолго жить осталось…

— Мы помрем — в святые попадем, — прибавил серый зипун, небольшой и желчный, — мы — мученики! Какая наша жизнь? Темница!..

Он прибавил крепкое слово и высморкался. Все засмеялись.

— Вот зараз как хошь: тони, а переправляйся! Потому что нас должны за скотину поштрафить… Затем и явиться надо…

Спешить, казалось бы, нет особого резона. Почему-то мне пришло в голову — основательно или нет, не знаю, — предположение, что, вероятно, и большинство тех немых философов в башлыках, в овчинных тулупах, что застыли в апатичной неподвижности у сторожки, не за чем иным шествовали в центр окружной культуры, как чтобы тем или иным манером «посечься» и вернуться назад с сознанием исправно выполненной обязанности…

— За впуск в лес поштрафить, — продолжал серый зипун, обирая сосульки с клочковатой бороды, — лес-то наш, мы вроде как хозяева, а в купырь убежит скотинёшка из табуна, нам кобаргу-то и обдирают…

— Совсем с маминой рубахой, — прибавил весело рыжий казак.

— Ну, я бы на вашем месте не спешил, — сказал я.

— Не заспешил бы, да нуждишка подгоняет. Хотим все вот, чтобы ободрали не по такции, а как у нас в приговоре писано: по гривеннику с головы. А ежели по такции — до второго пришествия не разделаемся… [3] Такция — искаженное «такса». Слово такса в то время часто употреблялось в печати вместо цена (ср. название статьи: «Таксы на предметы продовольствия» газете «Московские ведомости» за 24 янв. 1916).

Следуя примеру своих собеседников, стал и я спиной к ветру. И почувствовал, как постепенно душу сковывает то благотворное окостенение, при котором все равно: стоять ли без мысли на месте, подставив спину порывам ветра, ехать ли, не зная, куда приедешь, думать ли с бесплодной завистью, что есть пути-дороги, которые давно проторили люди к пунктам, все еще для нас недосягаемым, или уныло утешаться мыслью об ожидающем нас блаженстве за гробом…

— Как же теперь будем? — воскликнул я в отчаянии, пугаясь этого спасительного оцепенения.

— Да вот, может, березяне подойдут, — сказал густым, спокойным голосом высокий старик, — у них струмент — топоры, багры, а с голыми руками тут ничего не поделаешь…

Ничего не оставалось делать, как вослед другим пойти топором в глубь немой беспредметной созерцательности, пока не пришли березяне.

Признанные специалисты по комбинированным переправам, при помощи багров и топоров, ничем особенным как будто не отличались от казаков, стоящих на берегу в папахах с красными верхами и треухах. Но какой-то гипноз исходил от них и вселял веру, что они все могут. Казалось даже, что есть нечто специально водолазное в их просмоленных от долгого употребления треухах и штанах, в порыжевших сапогах, в коричневых, под орех выделанных ветром лицах и уверенных движениях.

Один, в треухе, высокий, сухой, с жесткой щетиной на подбородке, окинул пренебрежительным взглядом артиста нас — толпу, чернь — и бросил веселый вопрос:

— Это, что за лыцарья?

Он кивнул на моих соседей в зипунах. В этом наименовании «лыцарьями», т. е. рыцарями, людей в зипунах и поршнях, спешивших посечься не по таксе, а по собственному приговору, была едкая ирония.

— Мы — не лыцарья, — гулким спокойным басом сказал сивый старик, — мы донские казаки с хутора Пичугина… А вы вот — нечего рассусоливать — свое дело поскорей исполняйте, а то нас там поштрафить должны…

Но березяне не спешили. Как подлинные мастера и артисты, они лениво и коротко перебрасывались словами, артистически сплевывали и смотрели мимо беспомощной толпы. Молодые щеголеватые казаки, служивые, с георгиевскими крестами, пришедшие с березянами, перебрасывались крепкими шутками с бабами в нарядных шубах. Притворялись, что им все равно спешить некуда. Но в щегольских чекменях на ветру было трудненько выдерживать равнодушный тон.

— Чего же, дядя Листар, иде багры-то? Едем! — сказал посиневший от холода урядник с тремя крестами на груди, бравый, с завитыми усами.

Дядя Листар [4] Имена Зена (Зенка) и Листар — уменьшительные формы от Зиновий и Калистрат. — тот, что шутил над казаками с хутора Пичугина, — сумрачно отозвался:

— Ехать — так ехать! А эту дырявую команду зачем? — кивнул он на баб.

— Ну, дядя Листар! Нам купить там кой-чего… — запели бабы.

— Пожалуйте, вашскобродь! — обратился ко мне дядя Листар. — Вот сюда, в середку, извините, с женщинами… Кучер! Давай чемодан! Не стеснитесь, вашскобродь, с бабенками? Мы их там можем в полынью сбросить, чтоб не носила их зря нечистая сила…

Бабы весело скалили зубы:

— Руки коротки!

— Цыц!..

Дядя Листар окинул деловым взглядом баркас, сразу наполнившийся людьми.

— Ну, ребята, Господи бослови!

И разливистым голосом, вдохновенным и вдохновляющим, крикнул:

— Руби! Ломи! Бей! Вот-вот-вот-вот! Бей-бей-бей! Сади-сади-сади! Так-так-так-та-ак!

Неуклюжий, обмерзший баркас медленно двинулся по проломанной полынье. Лед шуршал и хрипел, с ворчанием выпирался вверх, но подавался медленно. Вышли на середину, пересекли полынью и ткнулись носом баркаса опять в ледяную броню. Тут пошло труднее. Листар, как перед атакой, орал:

— Бей, ребята! Гвозди-гвозди-гвозди! Ломи-ломи! Руби-руби! Бей-бей-бей-бей!

Березяне и рыцари с хутора Пичугина били ломами и топорами, георгиевские кавалеры работали баграми, шестами, высокий старик в зипуне разгребал лед лопатой. Хватался и я за какой-то мокрый шест, чтобы заглушить упреки совести за безучастие. Помочь не помог, но вымочился. Бросил.

Дул ветер. Гнало снег. Ледяное крошево густело и застывало. Рубили, гвоздили, ломили, цеплялись баграми, пихались шестами, но лед, хоть и рыхлый, упрямо хрипел, ворчал и не давал дороги. Борты баркаса обледенели, и стал он похож на корабль, затертый полярными льдами. Выбились из сил.