Федор Крюков - Газетные статьи

Напев протяжный песен старины, тоска и удаль, красота разгула и грусть безбрежная — щемят мне сердце сладкой болью печали, невыразимо близкой и родной… Молчанье мудрое седых курганов, и в небе клекот сизого орла, в жемчужном мареве виденья зипунных рыцарей былых, поливших кровью молодецкой, усеявших казацкими костями простор зеленый и родной… Не ты ли это — родимый край?

Во дни безвременья, в годину смутную развала и паденья духа, я, ненавидя и любя, слезами горькими оплакивал тебя, мой край родной… Но все же верил, все же ждал: за дедовский завет и за родной свой угол, за честь казачества взметнет волну наш Дон седой… Вскипит, взволнуется и кликнет клич — клич чести и свободы…

И взволновался Тихий Дон… Клубится по дорогам пыль, ржут кони, блещут пики… Звучат родные песни, серебристый подголосок звенит в дали, как нежная струна… Звенит и плачет, и зовет… То — край родной восстал за честь отчизны, за славу дедов и отцов, за свой порог родной и угол…

Кипит волной, зовет на бой родимый Дон… За честь отчизны, за казачье имя кипит, волнуется, шумит седой наш Дон — родимый край!..

Шел вопрос о войсковом гербе, войсковом гимне и войсковом флаге. Надо было заводить все свое, собственное…

Как у тех молодых хозяев-одиночек, которые только что оставили старое родовое гнездо, отошли «на свои хлеба», — на казачьем языке в шутку они называются «бесквасниками» — всюду, куда ни глянь, нехватка, нужда и оголенность — ни звена, ни сарайчика, ни колодца, ни даже обсиженной мухами лубочной картинки в переднем углу, — так и у нынешнего Круга чувствуется если не отсутствие, то большая скудость по части государственной «абсе<���лю>ции» (опять пользуюсь своеобразной казачьей словесностью) [4] Это или искажение юридического термина «абсолюция», т. е. постановление суда об освобождении подсудимого от наказания (Крысин) или контаминация глагола обселиться (обжиться, обзавестись имуществом) с наречием абсолютно и, может быть, еще и с термином амуниция (снаряжение военнослужащего, кроме оружия и одежды — Ожегов). Полученное в результате языковой компрессии «слово-чемодан» может иметь значение отсутствия, или резкой нехватки в данном случае — государственной символики. Фонетически напоминает «ученые» слова, вошедшие в обиход в начале 20 века — революция, эмоция, резолюция…, которые должны были казаться чуждыми простым казакам. Ср. в форме: «обселюция» в пьесе И. Филиппова: …вся наша обселюция как на ладони… (Венков А.В. «Тихий Дон»: источниковая база и проблема авторства. Р-н-Д. 2000. С. 175). . Многого не хватает. А надо. До зарезу нужен герб, символ народного быта и духа. В забытых сокровищницах седой старины, нашли герб: «Олень пронзен стрелой». После примелькавшегося изображения двуглавого царя пернатых, могучего и хищного, образ благородного оленя, истекающего кровью, был трогательно грустен и близок сердцу… Кто-то из глубины серых рядов партера, тонувших в сумерках скупого освещения, спросил:

— Объясните нам, чего оно обозначает?

Докладчик ответил, что затрудняется дать историческую справку о происхождении этого символа. И, кажется, никто не знал, откуда вело начало это изображение. Может быть, еще древний мастер — грек — создал его на какой-нибудь вазе скифского периода. Из серых рядов вышел рядовой член с подвязанной щекой и объяснил:

— Как ты, олень, ни быстер ногами, а от казачьей стрелы не уйдешь…

Так оно или нет по существу — разбирать не стали. Понравилось объяснение. Герб приняли. Перешли к флагу.

— Комиссия по выработке основных законов единогласно решила: флагом войска донского считать общерусский флаг — бело-сине-алый, — сказал докладчик, Агеев Павел, подчеркивая особенно единогласность.

«Была когда-то великая Россия… рассыпалась на куски… Мы, Войско Донское, представляем собою один из осколков ее, но думаем и вслух заявляем, что это временно. „Впредь до“… Мы не можем верить — не мирится с этим наше сердце, — что она умерла навеки, великая наша Россия… что не встанет она из праха… Нет великой России, но… да здравствует великая Россия!..»

Дрогнул и зазвенел голос оратора и — показалось мне — ударил по сердцам, истомленным скорбью о поверженной во прах общей матери нашей как призывный сигнал серебряной трубы, зовущей вперед. И зигзагом пронеслись по зале аплодисменты, дружные, но жидкие, далеко не всех захватившие. Отозвался одобрением и приветствовал оратора лишь тот тонкий слой, который представлен интеллигенцией на Круге. Масса осталась безмолвна. И когда из ее рядов вышел на эстраду оратор в рубахе защитного цвета и шароварах с лампасами и в речи не очень гладкой, взлохмаченной, сказал, что казачьему сердцу больше говорит новый флаг, донской, — васильково-золотисто-алый, и там, на фронте, идут за ним как за боевым знаменем, — последующее голосование лесом крепких рабочих рук показало, что быть на Дону флагу донскому, а не общерусскому…

Звучало гордо это — «собственный флаг», но осязательно почувствовалось тут же, что сироты мы и «бесквасники», голыши, сидим у разваленной печки, холодной и ободранной, и нечем отогреть нам иззябшее сердце…

— Нет России — но да здравствует великая Россия!..

Звенит и сейчас в ушах взволнованный голос, и слезы навертываются на глаза и бьется сердце, цепляясь за восторженный зов, как за взмах родных крыльев.

Да, была она неумытая, тупо терпеливая и тупо жестокая, убогая, пьяная — великая Русь. Резали огурцом телушку ее пошехонцы, соломой пожар тушили [5] Пошехонцы — персонажи полуфольклорных, полукнижных анекдотов о глупых обывателях. Название по уездному городу Ярославской губернии Пошехонье. Впервые в литературе появились в книге В. Березайского «Анекдоты, или Веселые похождения старинных пошехонцев» (СПб., 1798). . Но отчего же так неутомимо тоскует о ней сердце, отчего так жаль ее, несчастную Федору, со всей ее темнотой и грязью, и вонью, кроткой тихостью и пьяными слезами, и ее городовыми и жуликами, старыми наивными церковками и питейными домами, университетами и кутузками?.. Почему кажется сейчас, что все в ней было такое чудесное и славное, какого нет ни в одной стране на свете? И почему так тепло было около ее патриархальной печки с лежанкой и так сиротливо-холодно теперь, под собственным флагом?

Я гляжу на эту внушительную живую глыбу, заполнившую партер новочеркасского театра. Плотные, крепко сшитые, загорелые, твердые люди. Станицы выслали сюда самых серьезных граждан. Редкий из них не глядел в глаза смерти. Значительная часть лила кровь на всех фронтах. Многие изведали сладость и горечь партизанских дерзаний, и имена отважных бойцов за спасение родного края огненными цветами горят даже тут, в крещенных огнем рядах бойцов безвестных и простых… Я гляжу на них с тем молитвенным волнением затаенных упований, с каким смотрит сюда, на этот скромный театрик, вероятно, вся Россия, ограбленная, взятая в залог, измученная, истерзанная Россия: что скажут они, эти степные, сурово-серьезные люди, уставшие от битвы и испытаний походной жизни, обносившиеся, разоренные, но не помирившиеся с позором подневольной жизни, с вакханалией красной диктатуры? Чем отзовутся на мои затаенные чаяния о «единой, неделимой», несчастной нашей матери-родине?…