Газета Завтра Газета - Газета Завтра 984 (41 2012)

В.С.Я вот хочу рассказать о "шестидесятниках", о нашем поколении такой эпизод. Маленький эпизод, но он характерный. Я учился в Репинском институте в Ленинграде, и нам, студентам, объявили о воскреснике. Нужно было явиться к девяти часам в Русский музей и нас: каждый курс, каждую группу, — распределят по обязанностям. На мой курс выпал чердак. Чердак Русского музея, с левой его стороны. И мы приступили к расчистке. Чердак оказался заваленным всяким хламом, скопившимся за годы блокады. Чего там только не было: рулоны, тряпьё, бумаги, всё это мы выносили во двор, где горел костёр. Мы расчищали старые рамы, какие-то остатки мебели, потом я смотрю — на полу валяется холст, картина какая-то. Сверху красочного слоя — крошка кирпича, пыль, грязь, голубиный помет. Картина лежит лицом наверх и прямо на поверхности картины вся эта грязь. Я поднимаю холст, с него съезжает весь этот мусор и — батюшки! Свет слабенький попадал из чердака на холст, батюшки! — на меня смотрел шестикрылый Серафим Врубеля!

У меня мурашки по коже. Я кричу: "Коля, я Врубеля нашел! Я Врубеля нашел!". Коля Андронов подбежал: "Врубель!" Мы носовыми платками, какие были, пытаемся его расчистить. Я говорю: "Подожди, подожди, осторожней!", — боимся повредить. Потом кричим: "Врубеля нашли! Врубеля нашли! Сообщайте всем!" К нам побежали. Я очень хорошо запомнил, как гул пронесся по чердаку: "Врубель! Врубель! Врубель!" И вот все встали, поднесли холст еще ближе к окошечку чердака и смотрим. Передо мной стояли Дима Беляев — фронтовик, Владимир Федорович Токарев — фронтовик, Федор Васильевич Севастьянов — фронтовик, Борис Лаврененко — фронтовик, Володя Сакшин — фронтовик, Виктор Искам — фронтовик. Передо мной все фронтовики стояли. В шинельках, гимнастерках. Все войну прошли. И Врубель на нас смотрит. Пытались переиначить пушкинского "Пророка": "И шестикрылый Серафим на перепутье нам явился…" Отнесли холст в дирекцию, сейчас он висит в экспозиции Русского музея. А вечером, поздно, пришёл ко мне в общежитии Владимир Федорович Токарев: "Валюш, ты знаешь, недаром к нам сегодня Врубель... Что-то тут есть". На всех это произвело огромное впечатление.

Врубель благословил всех нас и каждого из нас на искусство. Вот тогда-то "шестидесятники" и зарождались. Все тогда натерпелись военного лихолетья, и все стремились к мастерству, к постижению искусства! Мы так работали много — ночами сидели, рисовали, копировали, всё время, беспрерывно мы были все в работе. Никто не думал тогда о заработке, деньгах, карьере. Было стремление реализовать свои возможности. Мы стремились к совершенству форм, к красоте цвета, колорита. Какие живописцы появились в то время! Да, мы все дружно не любили официоз, очень не любили официоз. Мы стремились к правде в искусстве. Мы считали за счастье — оказаться среди великого искусства, и мы писали, как оголтелые, и не думали, с чем нам предстоит еще столкнуться. Это стремление к правде и красоте и объединяло всех "шестидесятников", именно это стремление.

"ЗАВТРА". О чём вы чаще всего говорили с Коржевым?

В.С.Вспоминаю, как в мастерской Гелия Михайловича мы заговорили о том, что такое "шедевр". Я говорю: "У меня, Михалыч, давно сложилось изречение: к истинному шедевру нас приведет кавалькада коней, запряженных во все слагаемые изобразительного искусства. Мысль и чувства — эти понятия должны быть выражены совершенной формой. Цвет должен быть, ритм должен быть, колорит должен быть". И так я ему перечислял и перечислял составляющие шедевра, двенадцать пунктов насчитал. "Нет, двенадцать мало", — говорит Коржев. "Надо тринадцать. Придумай тринадцатый". А потом мы как-то встретились, и Коржев спросил: "Ну, нашел тринадцатый пункт? Я особенно люблю цифру тринадцать. Я родился в доме тринадцать, квартире тринадцать". Я говорю: "Михалыч, не нашел, не знаю". "Господи! Так это — правда! Тринадцатый пункт — правда! Только правда может убедить в чувстве". Причем, чувства не мелкого, у Коржева — всё очень масштабно. И Коржев поднимается не только над Россией, а выше. Он поднимается над идеей. "Прощание" Коржева — это знак эпохи.

Коржев был человеком, широко понимающим искусство. Он был очень чувствителен к формам искусства и если просто будет "похоже" — это не было для него реализмом, ему нужно, чтобы мысль была, была правда. У нас привычка даже выработалась. Когда мы встречались, он спрашивал: "Мысли есть?" Я говорю: "Да нет, Михалыч, никаких мыслей". "Как же так вы живете? Без мыслей!". У Коржева мысль всегда идет вместе с чувством. А мысль и чувство выражают идею. В стремлении к мышлению Коржев всегда на высоте. Потому что он стремился к обобщенной идее, к обобщенному образу, выражению своего времени, своей эпохи. Вот года два-три назад была в Америке выставка русского искусства, "Россия!". Грандиозная выставка. Когда думали о каталоге выставки, думали: что взять на обложку? И взяли "Прощание" Коржева. С одной стороны, Коржев "Прощание", а другая сторона каталога — Венецианов, "Жатва", самая типично русская, доведенная до знаковости.

"ЗАВТРА". Коржев был одиноким человеком?

В.С.Он был одиноким. Хотя одно время возглавлял Союз художников, но столкнулся со всякими сложностями внутри нашей среды. Борьба, борьба, борьба какая-то… Где вы, все сражавшиеся? — хочется спросить. Что вы можете поставить рядом с "Прощанием" Коржева? А есть ли образ сильнее его образа матери в пентаптихе "О войне"? Он писал его со своей матери. "Морщины просто так у человека не появляются — это всё пережитое", — повторял он. Какие у нас остались образы войны? Пластов "Немец пролетел". Дейнека "Оборона Севастополя". И "Опалённые огнём войны" Коржева.

"ЗАВТРА". А вот еще великая картина "Поднимающий знамя"!

В.С.Это гениальная картина, гениальный триптих. Что тут говорить? В этих полотнах всемирность, понимаете?

"ЗАВТРА". Что воспитывало Коржева? Окружение?

В.С.Нет, русская литература. Он очень любил русскую литературу. Мама у него была преподавателем литературы, он родился в очень интеллигентной семье. Я знал его отца Михаила Петровича. Ох, какой был человек! Гелий Михайлович в него пошел, конечно. Как Михаил Петрович верил в грядущее, идущее, справедливое будущее! Он в какой-то степени продиктовал Коржеву образ Дон Кихота. Михаил Петрович был архитектором парковой скульптуры. Он сохранял уцелевшие усадьбы. Это был бессребреник совершенный, верил только в добро, в работу. Он всегда работал, и часто на общественных началах. Стоило его попросить: "Михаил Петрович, не приедете? У нас парк заброшенный Кокоревский на "Академической даче". И он тут же приезжал, и я ходил с ним по этому парку. Он восторженно ходил с прутиком и всё показывал мне, где был водоём, где был фундамент, где какое строение, — и наблюдал за одичавшими растениями и деревьями.