Юрий Жуков - Из боя в бой. Письма с фронта идеологической борьбы

«Я не мог, например, обойтись без Жоржа Политце- ра, — поясняет он сейчас, — коммуниста, работника Центрального Комитета и в то же время философа. Потому что Жорж в 1940 году играл роль, которую нельзя было поручить другому: это через Жака Соломона, молодого физика–коммуниста и зятя Поля Ланжевена, министр де Монзи в конце мая передал Политцеру запрос относительно того, какую позицию займет партия, если правительство решит продолжать борьбу против захватчиков. И именно Политцер передал ответ Центрального Комитета Соломону для Монзи, который с ним ознакомился 6 июня. Не могло быть и речи о том, чтобы показать здесь Политцера под псевдонимом, хотя я и ввел персонаж по имени Фельцер, чтобы в плане частной жизни он играл свою роль (в романе) без того, чтобы мне пришлось заботиться о сходстве ситуаций. Таким образом, в первом варианте Политцер сохранял свое имя, в то время как Жак Соломон появился только под именем Филиппа Бормана. Результат — гибридная ситуация, несправедливая в отношении Соломона: это объяснялось тем, что Фельцеру я намеревался отвести определенную роль после освобождения (в последующих романах. — Ю. Ж.) {Жак Соломон и Жорж Политцер были расстреляны гитлеровцами в 1942 году.}

Отсюда в новом варианте — исчезновение семи персонажей; Политцер и Соломон отныне выступают под их подлинными именами в той исторической роли, какую они играли в то время».

В–четвертых, Арагон заново пересмотрел все то, что имело отношение к известным колебаниям, которые возникли у коммунистов и сочувствовавших им прогрессивных французов в связи с заключением в 1939 году советско–германского пакта. Как известно, в первом томе «Коммунистов» было весьма широко показано отношение различных слоев населения Франции к этому историче-

скому событию. Были ярко описаны попытки реакции обмануть народ, вызвать у него недоброжелательное отношение к Советскому Союзу, изображена самоотверженная деятельность коммунистов, которые в труднейших условиях того времени разоблачали эту клевету и говорили народу правду. Это был широкий и объективный показ событий, оправданный тем, что, как заявляет сейчас Арагон, тогда, когда писался роман, «мы были недалеки от 1939 года, и для меня, как и для большей части моих товарищей, колебания августа 1939 года оставались вопросами, требовавшими объяснения».

Нынче, когда история поставила все на свои места, по мнению автора, нет нужды уделять в романе этому, хотя и очень важному, событию столько же внимания, сколько уделил он ему тогда. Между прочим, уже в 1953 году ныне покойный И. И. Анисимов в предисловии к русскому изданию «Коммунистов», говоря о том, что в романе широко отражены «судорожные попытки реакции использовать этот пакт для того, чтобы обмануть и дезориентировать простых людей Франции», высказывал мнение, что «читатель вынужден слишком долго задерживаться на постепенном разоблачении провокационных уловок реакции».

«Конечно, теперь, четверть века спустя, — говорит Арагон в послесловии к новому изданию романа, — ни я, ни мои друзья не глядим на вещи темп же глазами. Я их понимаю лучше». И он решил снять целый ряд моментов, относящихся к колебаниям, охватившим французов в августе 1939 года. В частности, он изъял все, что касалось минутного колебания ученого Ланжевена, фигурировавшего в романе под именем Беранже, — «замечательная жизнь великого ученого, каким был Ланжевен, сделала малоинтересной причину разногласий, длившихся каких‑нибудь несколько дней. Это, впрочем, относится не только к Ланжевену».

Так, взыскательно, глубоко продумывая запово все стороны описанных в романе событий, автор продвигался вперед, переписывая заново страницу за страницей. Он беспощадно изымал целые разделы, например четырнадцатую, пятнадцатую, двадцать третью главы первого тома, восьмую главу второго тома. В то же время автор рисовал новые картины, проникнутые глубоким философским раздумьем о пережитом. Волнующее впечатление

оставляют, например, заново написанные автором страницы, посвященные катастрофе в Дюнкерке, где зрелище, открывшееся глазам солдат побежденной армии, сравнивается со знаменитой картиной Брейгеля Старшего «Триумф смерти».

А в целом, конечно, «Коммунисты» остались «Коммунистами». Как писал о новой редакции книги литературный критик «Юманите», «этот роман никто и никогда не сможет вырвать из истории, из истории нашей партии, из истории Франции… Это в сущности история, написанная до того, как она стала историей. Эта сама история в действии». И не случайно буржуазная критика буквально немеет, когда доходит до «Коммунистов». Сейчас не 1949 год и ей уже не удалось бы ошельмовать Арагона, как это она сделала тогда, — слишком велик и непререкаем его литературный авторитет в сегодняшней Франции. Ну что ж, остается молчать…

В послесловии к «Коммунистам» Арагон, как я уже отметил, вновь подтвердил свою преданность социалистическому реализму, хотя и подчеркнул, что он против примитивного толкования его и выступает за неустанный поиск нового, требуя места в литературе для «экспериментального реализма». «Экспериментальным» Арагон называет «реализм, способный отвечать на вопросы, которые ставит жизнь, реализм, идущий в ногу с великими открытиями, с новыми науками… Речь идет о реализме, который не может ограничиться констатацией, описанием происшедших событий, простым перечислением их. Для него недостаточно описывать то, что другие видят и без него».

Ну что ж, насколько я понимаю, такой «перечислительный» реализм вовсе не реализм, а самый вульгарный, бескрылый натурализм. Подлинный реализм оставляет широкий простор для поиска новых литературных форм, облегчающих взаимопонимание писателя и читателя и усиливающих эмоциональное воздействие произведения. Главное — это чтобы у автора было за душой нечто важное, что он может и должен сказать читателю, чем он способен обогатить его духовный мир, а не груда формалистических бирюлек, которыми он играет ради того, чтобы щегольнуть мнимой оригинальностью.

Раздумывая о будущем романа, Арагон считает, что он «Должен опираться на открытия поэзии — так же, как

другие науки добились прогресса, используя открытия математики. Я сказал бы, — пишет он, — что гипотетически можно предположить, что поэзия — это математика всех видов литературы». Влияние этой «математики всех видов литературы» все сильнее сказывается в последних романах Арагона, и в частности в романе «Бланш, или Забвение», который парижский комитет Объединения литературных критиков расценил как лучший роман третьего квартала 1967 года.

Об этом романе сейчас много говорят и спорят в парижских литературных кругах. «Бланш, или Забвение», конечно, литературное произведение совершенно иного характера, нежели «Коммунисты», — оно обращено к неизмеримо более узкому кругу читателей. «Это книга не простая, но я и хотел выразить пе простые вещи, — сказал Арагон. — С другой стороны, я устал от простоватых вещей». По форме его новый ромаи — сложное произведение: реальное здесь сочетается с воображаемым, многочисленные авторские раздумья переплетаются с переживаниями героев ряда литературных произведений, которыми Арагон дорожит: здесь и «Воспитание чувств» Флобера, и его же «Воспитание чувств», и «Пармская обитель» Стендаля, и «Гипперион» Гёльдерлина, и «Луна–парк» Эльзы Триоле, у которой писатель позаимствовал даже имя своей героини.