Газета Завтра Газета - Газета Завтра 987 (44 2012)

- Вы упомянули студенчество, где и у кого Вы учились?

-Я закончил Гнесинский институт и моим учителем был Евгений Васильевич Иванов, бас, знаменитый артист Большого театра.

- Кто был для Вас примером в ту пору?

-Для меня примером был и примером остается Ваня Золотухин. В шестнадцать лет я пошел работать, работал учеником телеграфного мастера. И рядом со мной работал Ваня Золотухин, он был из Молдавии. Вот мы как-то сидим с ним на перекуре, он не курит, а я, ради пижонства, курю, и он говорит мне: «Понимаешь, Володь, я ведь в Молдавии трактористом был. И чтобы успевать пахать, выезжать в поле надо было пораньше. Я выезжал до восхода солнца. Когда чувствовал, что солнце сейчас взойдет, я глушил мотор. Боялся, что мотором красоту нарушу. И садился смотреть восход на крышу трактора». И я подумал тогда: вот человек с семью классами образования, а обладает таким поэтическим восприятием жизни…. Эти секунды-минуты рассвета в русской опере есть.

- Что за среда формировала Ваш артистический, художественный вкус?

-Я благодарен судьбе, что она свела меня со старинными мастерами театра Станиславского, мастерами, что называется «первого разлива». Одну из первых партий в театре, партию Гремина я готовил с Майей Леопольдовной Мельцер. Я подумал тогда: она надо мной издевается. Майя Леопольдовна долго объясняла мне, что Гремин весь соткан из благородства. Мы репетировали благородство. Что костюм генеральский с эполетами надо держать с достоинством. Мы репетировали достоинство. В спектакле так было поставлено: сначала Гремин выходит на сцену, здоровается с послом и уходит. Следующий выход уже из другой кулисы: Гремин выходит и идёт за Татьяной. Переход от одной кулисы к другой занимает несколько минут. И Майя Леопольдовна говорила мне: пока ты не появишься из второй кулисы, весь хор говорить будет: ну где этот? как его фамилия? молодой артист…ни хрена не знает своей роли! Тогда Вы им ответьте: «Я-то свою роль знаю! Я-то ее досконально знаю, я ее прошел с самой Майей Леопольдовной Мельцер, любимой певицей Станиславского! А Вам по театральным правилам положено молчать!» Прошло потом много лет, я стал Заслуженным артистом, был секретарем парторганизации в театре Станиславского, но как только звучала мелодия моего перехода от одной кулисы к другой, хор спрашивал: «ну где этот тип? где этот Маторин?» И я выходил и отвечал: «Я-то свою роль знаю». (улыбается) С Майей Леопольдовной Мельцер и Татьяной Сергеевной Юдиной, дочерью знаменитого тенора Большого театра, я готовил еще партию Базилио. В театре Станиславского был замечательный спектакль «Севильский цирюльник». Мне нравилось как Базилио поет арию и по мере того, как возникает форте, он вскакивает на табуретку, с табуретки на стол и заканчивает арию на столе. И вот я пришел на первую репетицию, и какая у меня, молодого артиста, мысль была? Я подговорил товарища, давай, говорю, мы продернем через люстру леску, и как только я запою «И как бомба разрываясь», ты за леску дернешь, и все скажут: «Ох ты! Ничего себе молодой артист появился! Люстра звенит!» И вот я весь в мыслях люстре, а Майя Леопольдовна с Татьяной Сергеевной донимать меня вопросами взялись. «В чем он одет?» «Как заправлены брюки?» «Что в карманах?» «Откуда он пришел?» «Куда ушел?» «Что за окнами: зима? лето?» Тогда я понял: мои пожилые руководительницы решили взять меня измором. И подумал: ну, наверное, с годами крыша едет. Я начал придумывать, придумывал, что в карманах рассыпан табак, что Базилио пойдет сначала в гостиницу, потом на рынок, где все сплетни собирают… Вот так вот исподволь шла детальная проработка роли, что заставила меня в итоге пьесу прочитать, посмотреть что из пьесы попало в либретто, изучить клавир…. Короче выработал в своей редакции метод Станиславского, он же метод Шаляпина. (улыбается)

- Что отличало «станиславцев»?

-Требовательность. Невероятная требовательность к себе. И еще. Позднее у меня одно время поклонница была – ученица последнего набора в студию Станиславского, год или два она проработала со Станиславским до его смерти, так вот, при имени «Константин Сергеевич» она покрывалась румянцем таким девичьим, и голос ее становился с придыханием. Для них Станиславский был Бог. Это были, конечно, совсем другие люди, другая планета.

- Театр Станиславского был тогда филиалом Большого театра?

-Нет, театр Станиславского был организован как молодежная студия при Большом театре, и была студия МХАТ Немировича-Данченко, находились они в одном здании. Станиславский умер раньше Немировича-Данченко, и «станиславцев», конечно, сразу же стали притеснять потихонечку. Они добились принятия решения: три дня работают одни и три дня другие. Во время войны театр Станиславского попал под бомбежку то ли в Мурманске, то ли в Архангельске, и все декорации сгорели. Театру было некуда возвращаться. Артисты обратились к Сталину, их принял по поручению Сталина Косыгин. Тот им сказал: будете фронтовым театром, работайте! Есть потрясающие до слез кадры хроники, где солдаты в шинелях приходят в театр, не отапливаемый понятно, и артисты в тонких тюниках дают оперу из греческой трагедии с перерывами на бомбежку.

- Сегодня Вы сами уже преподаете.

-Прошло каких-то тридцать лет, и я сам учу студентов. Учу, что каждая роль должна быть романом, и этот роман артист должен для себя сочинить сам. И задаю до боли знакомые вопросы: «В чем он одет?» «Как заправлены брюки?» «Что в карманах?» «Откуда он пришел?» «Куда ушел?» «Что за окнами: зима? лето?»

БОЛЬШОЙ ТЕАТР

- Владимир Анатольевич, обычно карьера великого оперного артиста связана с великими интригами, закулисной борьбой. Как складывалась ваша карьера?

-Полжизни внутренне боролся я знаете за что? За желание попасть из театра Станиславского и Немировича-Данченко в Большой театр. Меня предупредили: «Как только Вы прикоснетесь к ручке Большого театра, считайте, что Вы у нас уже не работаете. Формально мы не имеем права уволить Вас, но работать мы Вам не дадим». В то время перейти из театра в театр, а уж особенно в Большой театр, было очень сложно. До меня из театра Станиславского и Немировича-Данченко перешел Юрий Мазурок, и потом он ни разу почему-то не вспомнил, что из Станиславского, перешел Марис Лиепа, можно назвать еще два-три имени – между театрами Большим и Станиславского стоял почти непреодолимый барьер, была прочерчена невидимая демаркационная линия. И когда я понял, что меня в Большой театр не возьмут, меня неожиданно взяли.

- В чем магия Большого театра для Вас?