Газета Завтра Газета - Газета Завтра 411 (42 2001)

Два погребальных труженика с лисьей и оленьей головами, рассказывая анекдот про еврея, толкают каталку к печи. Приближают узкий конец гроба к стальной заслонке.

Конец ритуала, начало индустрии.

В крематории день и ночь работают четыре печи. Каждый покойник горит полтора часа. Младенец, не успевший создать свою плоть, сгорает без следа, не оставляя пепла, и родным не выдают урну с прахом. Лучше всего горят тучные люди, как стеарин или чашка с жиром. Плохо горят раковые больные, ибо хищные клетки съели все углеводы, оставив кости и сухожилия. Печь крематория — это не буржуйка и не голландка, не камин и не домашний очаг. Это сложная машина, сконструированная в научно-исследовательском институте. Раскаленный газ, воздух подсоса, режим горения, автоматика и электроника, фильтры, экологическая безопасность. Агрегат, которым надо уметь управлять.

Машинист печи, зоркий, сосредоточенный, следящий за пульсирующими электронными цифрами, за разноцветными кнопками пульта. То и дело приближает лицо к огненному глазку, отчего на его лбу начинают скакать красные отсветы.

Он истопник, следящий за работой котлов. Он летчик, управляющий четырьмя раскаленными соплами, ведущий свою огненную машину в бесконечном Космосе. Он акушер, принимающий роды смерти. Он таинственный дух в маске человека, кому доверено таинство, заказанное людскому глазу и разумению.

В первой печи, если приблизить зрачок к огненному окуляру, гроб едва тронут газовым факелом, курится, дымится, на нем обгорает материя, начинают обугливаться доски. Он кажется черным бруском, взлетевшим к красному солнцу. В другой печи из распавшихся обугленных досок видно лежащее тело, охваченное белыми брызгами, фонтанами сгорающей плоти, протуберанцами раскаленного газа. В третьей печи, в бело-розовом бушующем пламени — остаток таза, догорающая берцовая кость, раскаленный добела костный кальций.

Приближаю глаз к четвертой печи, и там, среди слепящего огнеупорного кирпича, упираясь головой в потолок, раскрыв крестом горящие руки, с факелом, дующим из беззвучно орущего рта, с красными струями из лопнувших глаз, с пылающей, прогоревшей утробой, смотрит на меня мертвец. Что-то силится мне сказать.

Померещилось. Без сил отхожу от печи. Читаю защитительную молитву.

Одна из печей прогорела. Газ выключен. Печь остывает. Загрузка второго покойника невозможна, покуда в ней находится первый. Все разговоры о том, что прах многих покойников смешивается и родственникам выдают обезличенную смесь — это вздор. "Один мертвец — один прах" — таков незыблемый демократический принцип крематория, который бы удовлетворил даже такого борца за права человека, как Сергей Адамович Ковалев.

Когда печь остывает, истопник открывает заслонку и длинной, хромированной кочергой, напоминающей пушечный банник, лезет в печь. Сгребает пепел в хромированную, заложенную под днищем шкатулку. От прикосновения кочерги печной поддон искрит. На лице машиниста блестящие капли пота.

Остывший прах с недогоревшими костями помещают в мельницу, где с рокотом вращаются стальные шары, напоминающие пушечные ядра среднего калибра. В этой кофемолке прах перетирают в гранулированный, бело-серый порошок, похожий на минеральные удобрения. Порошок пересыпают в пластмассовую капсулу, а потом помещают в глиняную глазированную урну, что стоят на полках в отделе "выдачи заказа", словно горшки в цветочном магазине.

Люди приходят за прахом, забирают урну. Уносят ее, как цветочную вазу, в которой начинает для них прорастать цветок новой жизни. Память об умершем человеке в сердце близкого — это загадочное продление его бытия. Мистическая связь живого и мертвого. Таинственное общение, которое не прекращается со смертью, но лишь обретает новые черты.

Администрация крематория жалуется, что в последние годы участились случаи невостребованного праха. О чем это свидетельствует? Об очерствении душ? О нарастании атеизма среди все новых открывающихся церквей и монастырей? Об угасании родов и фамилий, когда за прахом последнего в роде уже некому прийти?

Этот невостребованный прах, составив протокол, ссыпают в земное хранилище во дворе крематория, где в вазонах краснеют живые цветы.

Если прийти к крематорию ночью, когда кругом пусто и осенью пахнет соседнее сырое кладбище, то увидишь, как над кубическим зданием разноцветно и бездонно мерцают созвездья. Те, что над трубами, едва заметно, стеклянно дрожат. Это улетают ввысь безымянные молекулы исчезнувшего тела, устремляясь к другим мирам, чтобы войти в состав других галактик, других, бессчетных и неведомых жизней.

1

2u="u605.54.spylog.com";d=document;nv=navigator;na=nv.appName;p=0;j="N"; d.cookie="b=b";c=0;bv=Math.round(parseFloat(nv.appVersion)*100); if (d.cookie) c=1;n=(na.substring(0,2)=="Mi")?0:1;rn=Math.random(); z="p="+p+"&rn="+rn+"[?]if (self!=top) {fr=1;} else {fr=0;} sl="1.0"; pl="";sl="1.1";j = (navigator.javaEnabled()?"Y":"N"); sl="1.2";s=screen;px=(n==0)?s.colorDepth:s.pixelDepth; z+="&wh="+s.width+'x'+s.height+"[?] sl="1.3" y="";y+=" "; y+="

"; y+=" 36"; d.write(y); if(!n) { d.write(" "+"!--"); } //--

37

zavtra@zavtra.ru 5

[cmsInclude /cms/Template/8e51w63o]

ВИЖУ В ЭТОМ НЕКУЮ ЗАКОНОМЕРНОСТЬ,одновременно два крупных мастера русского слова на переломе веков обратились к теме русского еврейства. Александр Солженицын написал документальное исследование "Двести лет вместе", Владимир Личутин опубликовал роман "Миледи Ротман". И тот и другой ощущают еврейство как неотъемлемую часть русской жизни. Может, это и дает им право на большую откровенность в толковании вечно запретной темы? Замечу, что для меня несомненна творческая близость этих писателей, сходно их отношение к слову, сходна их лепка образов героев. Такое северное барокко, которого, кстати, не найдешь у Валентина Распутина. Их близость — Распутина и Солженицына — скорее мировоззренческая. Правда, у Владимира Личутина, в отличие от Солженицына, более чувствуются стихийность таланта, его осознанная неорганизованность. Он, как и близкие ему герои книг, иной раз сам не знает, куда вывернет, куда вынесет его народная стихия. Значит, и в "Миледи Ротман" еврейская тема Личутиным, в отличие от старшего сотоварища, не столь продумана, сколь навязана самой жизнью. Тем более неожидан личутинский выход из этой темы.

Задумаемся, случайно ли в конце жизни два великих русских философа Владимир Соловьев и Василий Розанов, немало писавшие о высоте русской национальной жизни и долгое время противостоящие иудаизму, признали важнейшую роль еврейства в России? Что привело их к этому выводу?

А что привело одного из главных героев романа Владимира Личутина, русского провинциального интеллигента Ивана Жукова, к решению обратиться в евреи? Ради чего он стал Иваном Ротманом? Ладно бы это был отрицательный герой романа, этакий Смердяков конца ХХ века, нет же, скорее, самый положительный, и не побоюсь сказать, в чем-то альтер-эго самого автора. Не Личутин же решил переименоваться в еврея. Так что же хотел сказать Владимир Владимирович своим необычным героем? "Иван Жуков, что из поморской деревни Жуковой, решил стать евреем…" Жуков ищет выход для своего одурманенного народа: "Ему почудилось, что на шеи несчастных, опоенных дурман-травою ловко так натягивают намыленные петли, а люди всхлипывают от счастия. Еще не сознавая, что за ними уже пришла смерть". Иван ищет свой выход из гибельной перестройки. Он не желает восхищаться ни Горбачевым, ни Ельциным, не желает спиваться по кругу. Он становится Иваном Ротманом, чтобы выжить и победить. Ему надоело быть неудачником. Два института за спиной, поэтический дар. Неуемная энергия. Да и просто крутая физическая сила. Ему бы русским суперменом быть, а он где-то к сорока годам изгнанный из московской семьи, не добившийся ни признания, ни славы у коллег-журналистов, возвращается в свое родное поморское захолустье, в родную Слободу, в которой угадывается личутинская родовая Мезень. Тут-то он и начинает новую жизнь, тут, в кондовом русском Поморье, он становится евреем Ротманом, находит друга Гришу Фридмана, находит свою жену, ставшую после свадьбы Миледи Ротман.