Виктор Топоров - Жёсткая ротация

Ещё классику принято читать в детском и отроческом возрасте, пока запрещают. Сам я выучился читать в четыре года, и первой моей книгой стала эротическая поэма Пушкина «Руслан и Людмила». Очень понравилось. Правда, мне её читали и раньше — и к трём годам я уже знал её наизусть. Моя дочь в том же возрасте знала наизусть первый том американского двухтомника Мандельштама, а внучка — полного Олега Григорьева. Так что само понятие «классика» — штука подвижная.

Ещё классику можно перечитывать — но это только если ты читал её ранее. И переиздавать — классика для издателя хороша тем, что не надо спрашивать авторского согласия (впрочем, и здравствующие авторы соглашаются всегда) и платить авторское вознаграждение. Расходится классика недурно — не потому, что хороша сама по себе, а в силу раскрученности брендов. В последние месяцы со свистом улетает «Идиот» Достоевского. Скоро пойдёт с лотков «Мастер и Маргарита» хотя это уже классика советского времени.

Есть ещё понятие «живой классик», но оно несколько сомнительно: при жизни классиками считаются одни, а в исторической ретроспективе — совершенно другие.

И хотя бы поэтому особый смысл имеет читать автора этих строк…

2006

В 2000-м, на рубеже веков и тысячелетий, сенсационно «выстрелил» романом «Укус ангела» подчёркнуто камерный до тех пор Павел Крусанов. Если Виктору Пелевину в романе «Generation „П“» довелось подвести черту под девяностыми — или, вернее, поставить на них жирный крест, — то «Укус ангела» был воспринят чуть ли не всеми как прорыв в будущее: альтернативное будущее, разумеется, и, что ещё важнее, — вариативное (как варьировались от «пропаганды русского фашизма» до «злобного глумления над имперским проектом» и оценки романа). Размышляя над причиной этого успеха, а точнее, меры этого успеха, я тогда же указал на поразительное сразу в нескольких отношениях совпадение: роман, посвящённый восхождению к верховной власти в России некоего неприметного и никому не известного человечка, роман, который каждый волен был трактовать как угодно, причём не без оснований, почерпнутых из самого текста, — вышел как раз в то время, когда чуть ли не вся страна «в надежде славы и добра» приветствовала приход во власть подполковника КГБ Путина, при том что «славой и добром» люди считали вещи совершенно разные, сплошь и рядом противоположные и даже взаимоисключающие. Роман воспринимался амбивалентно, и Путин воспринимался амбивалентно — и две эти амбивалентности совпали, как два туза в прикупе. Путин стал президентом, а его земляк Крусанов — культовым писателем. Важно, однако, подчеркнуть, что роман Крусанова прочитывался как бунтарский. Но если бы только это! Как бунт воспринималось и восхождение «серого подполковника» — ельцинского выдвиженца и назначенца, в рамках операции «Преемник» разыгрывающего роль анти-Ельцина!

Творческое сознание всегда фашизоидно. Между Творцом Всего Сущего и тварью дрожащей художник занимает промежуточную позицию сверхчеловека. Мораль он презирает, а при слове «культура» (мёртвая культура!) хватается за маузер. Соперники — которых он не считает соперниками — нужны ему только затем, чтобы их уничтожить, потому что борется он не с ними, а, подобно Иакову, с самим Творцом. Борется за мiръ — и, будучи не в силах одержать верх, создаёт в конце концов мiръ собственный, в котором чувствует себя — и фактически является — Вседержителем. И этот Mipъ — независимо от человеческих качеств и мировоззренческих позиций его творца — неизменно оказывается устроен как Освенцим.

Такова творческая фашизоидность первого порядка, но есть и фашизоидность второго порядка. Каким бы индивидуалистом ни был сам художник, в творчестве он апеллирует к коллективному бессознательному, включая самые тёмные атавистические инстинкты (и начиная с них), он — в меру сил и возможностей — перманентно провоцирует «восстание масс», он говорит: Blut und Boden! — и, по сути дела, не говорит ничего другого. А когда ему заказывают (методом «социального заказа» в том числе) что-нибудь оптимистично умеренное (и хотя бы умеренно оптимистичное), у него не получается ничего — или всё равно получается то же самое.

На протяжении девяностых в нашей литературе, уже отвергшей «социалистический выбор» и хорошенько оттоптавшейся на имени Сталин и на мавзолейной мумии, существовал щедро проавансированный заказ на «капиталистический оптимизм» — на, условно говоря, «Остров Крым» во всероссийской, но по-западному глянцевой упаковке. Конкретные предложения — от чикагских мальчиков, как их тогда называли, а чуть позже от Березовского, Гусинского и Ходорковского — получили, допустим, Михаил Веллер и Александр Мелихов; изрядную премию «за творческую пропаганду капитализма» (хотя сформулировано это было как-то по-другому, через понятие «либерализм») учредило на спонсорские деньги нищее «Знамя»; на ту же мельницу лили воду институт «Русского Букера» и множество зарубежных премий (те же люди и те же принципы торжествовали и при присуждении Государственной), не говоря уж об «Открытом обществе» Джорджа Сороса. Людей покупали членством в ПЕН-клубе, грантами, стипендиями, зарубежными командировками и лекционными турне — и люди, разумеется, покупались. Или, конечно же, продавались. Вот только не получалось у них ничего — или получалось заведомо фашизоидное (второго порядка), как, скажем, у букеровского лауреата Владимира Маканина или председателя одного из букеровских жюри Михаила Кураева.

«Патриотическую», по самоопределению, литературу (Распутина и пр.) я здесь вообще не рассматриваю — она всё десятилетие пребывала в изоляции, в карантине, в творческой резервации; речь идёт исключительно о «демократах», «либералах» и «консерваторах» — все они, кроме откровенно третьесортной эмигрантской швали, безуспешно пытались, вынеся по частям с завода, собрать капиталистический пылесос — и получался у них в лучшем случае автомат Калашникова. К концу девяностых — с их явно катастрофическими ожиданиями и с антиутопией и «чернухой» (в лучшем случае — с тотальной иронией) как адекватными эсхатологическим настроениям жанрами — крах проекта «Остров Крым» обозначился окончательно.

Бунтарство сразу же приняло антипутинский (или, как выразился в жанре либерального доноса критик Немзер, антигосударственный) характер. «Господин Гексоген» Александра Проханова — роман «патриота», встреченный на ура значительной частью либералов (или уже былых либералов?), — послужил точкой отсчёта. Сочинения в «антигосударственном» жанре, как правило подписанные звучными именами, начали появляться чуть ли не ежеквартально — вплоть до «2008» Сергея Доренко и памфлета «Лимонов против Путина». Любопытной разновидностью антипутинского романа стали «Большая пайка» и в особенности «Меньшее зло» — апологетика Бориса Березовского, предпринятая его другом и сподвижником Юлием Дубовым, а также другие произведения, написанные во славу опальных олигархов, прежде всего Ходорковского. Причём выяснилась любопытная вещь: прозаикам и публицистам, бессильным воспеть капитализм как таковой, удалось сделать это по контрасту, выигрышно противопоставив ворюг кровопийцам, а точнее, заведомых ворюг — заранее подозреваемым в кровопийстве властям. Впрочем, наряду с, условно говоря, политическим романом, дух бунтарства овладел и литературой бытового содержания (но всё же не масскультом), придав ей неслыханную доселе асоциальность с выраженным антибуржуазным уклоном. Сергей Болмат («Сами по себе»), Гаррос-Евдокимов («Головоломка») и даже Татьяна Москвина («Смерть это все мужчины») не только возопили по-цветаевски: «С волками площадей отказываюсь выть!», но и принялись этих самых волков (слава богу, исключительно компьютерной мышкой) поодиночке и целыми стаями отстреливать.